На распутье

Болотников пытался уговорить толпу:

— Я имею верные сведения от лазутчиков: через три али четыре дни Димитрий с великим войском выручит нас. Продержимся малость! Вода вот-вот пойдет на избыв, и тады мы вырвемся.

Лицо его, почернелое, с запалыми глазницами, было страшно. Он по нескольку раз на день взлезал на колокольню, оглядывая дальние окрестности, но все дороги лежали пустынными, а если и показывались вдали обозы, то это шли подкрепления Шуйскому. Наносило холодные дожди, дули знобящие осенние ветры, тучи едва не задевали за крепостные стены, рано смеркалось, и в безглазых сумерках делалось еще безотраднее.

— Дело погублено. — Болотников, окоченев на ветру, слез с колокольни и подошел к костру.

«Царевич Петр», тоже посиневший, спросил со страхом:

— Что будем делать, Иван?

Белобородько, злой от голодухи, сообщил:

— За ночь околели двадцать казаков.

Болотников глубоко задумался, затем сказал:

— Ежели Шуйский помилует, то сдадим город.

Илейка придвинулся к нему. Тупое лицо его вытянулось от страха:

— Омманет. Кому ты хошь поверить?

— Я решил заключить договор с Шуйским. Ежели Шубник никому из восставших не станет чинить зла и даст волю, то сдадим город.

— А коли не даст? — спросил Шаховской.

— А не даст — умрем, но на его милость не сдадимся! — сказал непреклонно Иван.

— Я не верю рябому лгуну! — крикнул Шаховской.

— А куды деться? Беззубцев и Берсень, отправляйтесь, поставьте Шуйскому наши условия, как у нас уговорено. Ежели он даст помилование всем — и поклянется, что сполнит свое слово, то мы откроем вороты…

Царь же Василий, отправляя на переговоры брата Ивана, наказал:

— Мы должны воров перехитрить. У нас на спине другой самозванец. Быть бы живу!

Болотников, Шаховской и Илейка встретили «послов» около главных ворот. Выслушав, Иван сказал:

— Мы договор ни в чем не изменим — с тем и езжайте.

Иван Шуйский получил царев указ — учинять договор на тех условиях, какие привезли от Болотникова.

Болотников спустился в полуподвал, где горела жарко печка: он был черен лицом.

— Конец! — тяжко опустился на скамью.

Ночью он не сомкнул глаз — сон не приходил к нему. Сидел, прислонясь спиной к печи. Многое припомнилось Ивану в эту страшную, гибельную ночь… Горячие прикипали слезы. Припомнились ему тяжкие мытарства, когда его, галерного раба, могли убить, как скота. Он тихо стонал. Великие немые миры стояли над ним, над корявым мятущимся мужиком, оставшимся сейчас наедине с небом. «Не то проклянут, бо я алчным магнатам запродался? Но ить я клятвы им не давал. Пускай рассудят… Никакого помыслу супрочь своей земли я на уме не держу». Лишь к рассвету поборол его сон. Перед дремотой опалила горькая мысль: «Пропала, Иван, твоя вольная головушка! Пропала жизнь. Господи, я многих сгубил сытых в отместку за холопью неволю». Другой голос возразил: «Врешь! На тебе кровь, ты весь во грехе: такие, как ты, учинили в Русской земле смуту, и да воздастся тебе! Да не будет тебе пощады. Богу в твоем сердце никогда не случалось быть, — своими грехами ты отверг его. Горе тебе! Ты жил во славу сатаны — и Бог отступился от тебя, и ты пропал, как червь».

— Врешь, собака! — закричал Иван, вскочив с лавки, не сообразив, наяву ли он видел обличителя или же то был приговаривающий его рок. И, обмякнув, жалостливо подумал: «Знать, недолго тебе, Иван, осталось дыхать. Рябой Шубник живым не оставит!»

«Бысть на них глад велик зело, даж и до того дойде, яко и всяко скверно и нечисто ядяку: кошки и мыши и иная подобная им».

На другое утро Болотников один, без провожатого, верхом выехал из ворот в стан Шуйского — для ведения переговоров. Из-за Упы всходило обескровленное, бледное солнце, над притихшим городом и пустыми полями, в голубой высоте кликали, рвали сердце припоздалые журавли. Под их тревожные клики Болотников сошел с коня, тяжко уминая сапогами жухлую траву, приблизился к тому, кого всеми силами души ненавидел, — к маленькому, рябому старику — к царю Василию. Великое торжество светилось в глазах Шуйского. Стояли под колеблемыми ветром знаменами треугольником полки — конные и пехоты. Шуйский с яростью крикнул:

— Продался ты, Ивашка, ляхам да иезуитам. Горе тебе!

Болотников кривил губы то ли от сдерживаемой презрительной усмешки, то ли от страдального бессилия.

— Известно ли тебе, презренный холоп, кому ты служил? — раздувая ноздри, спросил гневно Шуйский.

— Я служил царю Димитрию.

— Ты сам вор, вору служил и знался только с ворьем. Холоп не может стать царем, а если станет, то горе всем! Ты бы продал полякам и жидам Русь.

— Кто знает, чем кончишь ты, — сказал Болотников, — в славе али в темнице?

Было очень тихо в поле пред крепостью, надрывал сердце крик журавлей; запрокинув голову, с тоской следил за их полетом Иван.

«А я хвастался, хотел войти в Москву победителем, а вот чем кончилось». Болотников разомкнул почернелые губы.

— Ежели ты дашь слово и на деле сохранишь нам всем жизнь — то мы сдадим крепость. Ежели такого слова не дашь — будем биться до смерти!

Шуйский вдруг смягчил свой гнев, словно опомнившись, и, как всегда, прибегнул к подлой, коварной хитрости.