На распутье

— Казна що! Он, панове добродию, на мой глаз — из Иудина колена!

— Коли так, то такой псюхе моя сабля служить не будет! — заявил решительно один из хорунжих.

— Неужто иудей? — спросил есаул, казак весьма больших размеров, высекая кремнем огонь, чтобы разжечь нарядную люльку. — Вызнаем — повесим как собаку!

15 декабря произошла яростная сшибка за город. Литвинов-Мосальский первым подоспел на выручку Брянску, — его конница ринулась, как в омут, в Десну, в ледяное крошево, и, знать, Бог помог им, выскочили на другой берег все, ни одна пуля не пометила.

Ночью Десна оделась в ледяной покров: самозванец, соединив свои шайки, накинулся на рать воеводы Куракина. Дрались отчаянно, лезли друг на друга по трупам, сходились несколько раз, от утра до заката; ляхи хоронились потихоньку за спинами казаков — лезть в пекло желания не имели. Когда садилось в кровавую муть солнце, на совете за городом самозванец порешил:

— Плакать нам нечего, что не добыли Брянска. Прародительский престол, рано или поздно, будет в наших руках. Брянск нам не в надобность. Уходим в Орел. Там они нас не достанут.

II

Расчувствовавшись, посверкивая глазом, Елизар Купырь говорил:

— Наше дело, ребятки, вольное: нас то вознесет, то кинет в бездну — в унылости киснуть мы не свычны. Подадимся в Орел, поглядим на царишку.

— Можа, евонное сучье величество ишо князьками изделает, — хохотнул Ипат.

Дня через три отпетые появились в ставке. Одноглазая рожа Елизара бросилась в глаза самозванцу, когда тот направлялся в баню: Купырь с ворохом веников караулил его поблизости.

— Славна рожа: клеймо татя[35] поперек, — задавился смешком «царь».

— Не пойман, бают, — не вор. — Купырь с явным разочарованием глядел своим зорким оком на замухрышчатого царишку.

— Мне служить хошь?

— Можна. Ежели дашь, твое величество, от пуза жратвы да в придачу водочки и пива.

— За мной не станет. Будешь заведовать парильней. А коли с дурным умыслом — кончишь вон на том суку! — посулил царишка.

— Пристрой, господин, моих товарищев: оне тут вот — трое молодцов.

Ну и житье наступило у Елизара: надо бы лучше, да некуда! Днем он, по обыкновению, налаживал мыльню — ближе к вечеру встречал «царя». Баня, поставленная на задах «дворца», самозванца встречала сладким духом, теплым голубым туманцем — от клокочущего котла так ароматно потягивало мятой, душицей, полынком. У Елизара для работы под рукой находилось три запаренных веника: один, с дубняком, — для потягу, чтобы продрало до костей, другой, с гибкими мелкими ветками, — сымать зловредный дух с «царского» тела, и третий, мягкий, лопушистый, окуренный ладаном, — для умягчения души и кожи.

Всякий раз, встречая самозванца, Купырь вопрошал:

— Каким манером, твое величество, ноне сечь?

— Але не знаешь? Корми вас, дармоедов! Ноне работай, как скачет галка.

Вытянув волосатые ноги, с проваленным брюхом (сколь обильно самозванец ни напихивался едой, фигура его оставалась тощей, хотя с рожи «царь» начал подзаплывать), «царь» гундосо орал с полка:

— Давай горохом, чтоб тебе зенки повылазило!

— А то я не знаю.

Про себя же Елизар подумал: «Сыщу сыромятину — удавлю паскуду!»

Тушинское коловращенье напоминало базар — тут шла такая мена всего, добрались и до икон, что даже Елизарова братия изумлялась. Ипат цедил сквозь зубы:

— Хороша «столица»! Пьяный кабак!

Охотиться на женщин ляхи выезжали целыми отрядами, но самых достойных везли не к царишке во «дворец» — к пану гетману.

Меховецкий же почуял опасность: Рожинский подбирался к его гетманству. Тут пронырливый шляхтич не ошибался. Он прямо заявил самозванцу:

— Рожинский — большой мошенник, обманет тебя. Гони, покуда не поздно!

В апреле 1608 года Рожинский въехал в Орел с зело большой пышностью, но его стали удерживать, не пускали в дом, пока «царь» не выйдет из бани. Тучный богатырь Рожинский, несолоно хлебавши, пошел восвояси, а Меховецкий закричал ему вслед:

— Государь не нуждается в вас.

Перепалка кончилась тем, что Рожинский, бренча по ступеням ножнами сабли, разъяренный, ворвался в дом, выволок в приемную залу перепуганного Меховецкого. Тот, размахивая руками, кричал:

— Сейчас царь тебе покажет, будешь знать, как трогать его гетмана!

— Ах ты, ублюдок, ты вздумал угрожать мне! Так получай же! — Выхваченная сабля, описав дугу, одним ударом пересекла тонкое горло — голова Мезовецкого с вытаращенными глазами покатилась панам под ноги.

Самозванец, вышедши из бани и узнав о случившемся, велел позвать Рожинского. Как только тот появился в дверях, он закричал:

— Я тебе за моего гетмана, окаянной псюхе, сам отрублю голову!

Рожинский, пугая самозванца, громыхнул саблей, сзывая ратников. Самозванец трусливо отступил.

В своих покоях царишка вовсе сник. Когда Купырь принес братину с медовухой, он ткнул ему в зубы:

— Тоже в заговоре, собака? Водки пшеничной мне давай.

Пил до третьих петухов, желая смерти, однако не дождался; почернелый, злобный, утром выслушал своего конюшего Адама Вишневецкого, хлопотавшего вместе с маршалком Хруслинским и канцлером Валавским о примирении с новым гетманом.