На распутье

— Да я голову срублю всякому, кто похилится на измену! — заявил Иосафу Голохвастов. Воевода, видно, не хитрил и к шляхтичам не прямил, но не терпел делить с кем-то власть; на том и шли стычки.

…Авраамий Палицын, келарь (ведал припасами Троицкого монастыря), в это время находился в Москве — жил при Троицком подворье, в Богоявленском монастыре. В середине зимы до него дошли страшные слухи об открывшейся в Троице измене, а также о грызне между воеводами, ратными людьми и монахами. Ни одна посланная в Москву грамота воеводы Долгорукого, где он писал: «Пожалуй, Авраамий Иванович, извести государю тайно, что здесь, в осаде, ссору делает большую Алексей Голохвастов, и про него велел бы сыскать, и велел бы его к Москве взять», — не дошла. Но слух, однако, дошел — и про распрю Долгорукого с Голохвастовым, и про измену казначея Иосифа Девочкина, и про грызню ратников с монахами.

Палицын, не раздумывая, отправился во дворец к Шуйскому. По Кремлю серыми дерюгами гуляла вьюга, в мутных просветах едва проглядывали колокольни, меж домами кружил колючий ветер. Дворцовая стража, рынды и стрельцы, как каменные столбы, густо стояли около входа. Скорбно взглянул Авраамий Иванович на золоченую лестницу и двери терема, — не было тут ныне ни власти, ни славы! На лестнице келарю встретился патриарх. Гермоген скорбно покачивал головою, поравнявшись, выговорил:

— Худо… Худо. Видит Бог — катимся во ад.

— Надо бы худее, да некуда. — Палицын низко поклонился и вошел в золотую палату.

В двух высоких печах жарко гудели сухие сосновые поленья; в слюдяные окошки цедился свет мглистого, мутного дня; Шуйский сидел за столом, пригнув тяжелую голову, и слушал своего духовника. Духовник замолчал, возведя на келаря глаза, и, как только Шуйский махнул ему рукой, тихо удалился.

— Государь, я должен ехать в Троицу. Там распря и обиженье велико, а может быть, и измена.

— В Троицкий не въедешь: тебя схватят шляхтичи. Великая беда повисла над Московией; я не в силах помочь монастырю, — промолвил царь и спросил: — Ты ведаешь, какие поднялись на хлеб цены: четверть ржи — семь рублей! Распорядись, чтобы из монастырских житниц стали продавать жито.

— Опустошим житницы, государь! — возразил Палицын.

— Зато спасем Москву!

— Теперь вся надежа на Михайлу Скопина, — в глубокой тишине проговорил Авраамий Иванович. — И на Господа Бога.

Шуйский заплакал.

XVII

В столовой палате Гагариных голова к голове сидели заговорщики: рязанец Григорий Сумбулов, сам хозяин — крепенький, как репа, князь Роман, Тимофей Грязной, да вдоль стены ходил молчаливой тенью, будто посторонний, князь Василий Васильевич Голицын.

— Убить — и на том конец! — Грязной пристукнул кулаком по столу.

— Как не выйдет — назад не хилиться. — Князь Роман утер багровое, полнокровное лицо. — Рябого дале нельзя оставлять на троне. От него все беды и пагубы.

Сумбулов обернулся к Голицыну:

— Веди, князь, бояр на Красную площадь!

— Навряд они пойдут, вы уж без меня… А душою я с вами. — И князь Василий Васильевич предусмотрительно покинул дом Романа Гагарина.

Напрасно заговорщики кидались от дома к дому — не только знатные, но и середние бояре не отозвались на их призыв, за которым не было видно еще общего желания Москвы. Григорий Сумбулов схватился за голову, прошептал:

— Пресвятая Матерь, не погуби! Что ж будет-то?..

Зазвонили в набат. Народ повалил на Красную площадь.

Но попытка поднять бояр снова оказалась тщетной: никто из бояр на Красную площадь не вышел, кроме князя Василия Голицына, который сам метил на престол.

Заговорщики, собранные по-походному — при саблях, мечах и пистолях, не медля ни минуты, устремились в Успенский за патриархом. Гермоген служил заутреню. Величаво раздавались, отдаваясь в высоком куполе, его молитвенные слова. Паства, увидев разгоряченные лица заговорщиков, стала жаться по углам.

Сумбулов резко, непочтительно сказал патриарху:

— Иди, владыко, на Лобное место!

Гермоген не ответил.

Тимофей Грязной и двое каких-то дворянских детей, ухватив патриарха под мышки, поволокли его вон, в дверях с ног до головы старца окатили песком и птичьим пометом.

Патриарха потащили к Лобному… Там, надсаживая глотку, в безмолвную толпу уже кидал распаленные речи Грязной:

— Шуйский тайно убивает и в воду сажает нашу братию! Убитых и утопленных пропало уже две тысячи. Долой Шуйского — мы не сажали его на трон! Сам же, оборотень, порушил свою подкрестную запись!

— Отвечай: в какое время и кого казнил Шуйский? — посунулся к нему патриарх Гермоген.

Сумбулов процедил сквозь зубы:

— Увидишь, как их бросят в проруби. Читай, Роман, нашу грамоту.

Роман Гагарин, боязливо подавшись на ступени Лобного, развернул столбец, не шибко уверенно начал читать:

— «Князя Василия Шуйского одною Москвою выбрали, а иные города того не ведают, и князь Шуйский не люб нам на царстве…»

Гермоген не дослушал яростно стукнув в наледь посохом:

— Царь Василий Иванович избран Богом и православными христианами.

Заговорщики бросились во дворец.

Василий Иванович бесстрашно встретил их у дверей; с яростью, какой никогда за ним не знали, крикнул: