На разломе двух времён. 80-е

Дэвид Рокфеллер был уже довольно стар и слаб, но еще достаточно бодр, чтобы учить всех азам гольфа. Он не поленился каждому из нас показать по одному удару. А в конце приема он стал раздавать всем автографы. Визитки своей я тогда не взял и потому подсунул ему 100-долларовую банкноту. Он посмотрел на нее и сказал, что это очень большие деньги и что он не готов их испортить своей подписью. Мы посмеялись, но я его все-таки упросил.

Ту 100-долларовую купюру я возил с собой несколько лет как талисман.

После месяца учебы Корриган разослал нас по разным штатам США, по разным городам поработать в американских банках. Это было реальное и полное погружение в жизнь настоящей Америки, в ее финансовый мир! Кого-то отправили в штат Огайо, кого-то в Оклахому, Техас, Неваду, Массачусетс, во Флориду и Небраску.

Я попал в самый центр – в Нью-Йорк, на Манхэттен, в Chemical Bank.

Это все трудно сейчас представить, трудно понять мотивацию американского банковского истеблишмента того времени. Зачем им это было нужно? Зачем они так возились с молодыми русскими банкирами? Наверное, в тот момент не только мы сами были очарованы Америкой, но и она была очарована новой Россией. Старая Америка хотела понравиться молодой России и делала тогда для этого все.

Chemical Bank выделил мне отдельную квартиру на Манхэттене и рабочее место в кредитном департаменте. Президент банка пообедал со мной на собственном этаже небоскреба, познакомил там со всеми руководителями, и каждый отдел стал погружать меня в особенности своей работы: как сотрудники общаются с клиентами, как изучают залоги, как взаимодействуют с адвокатами, как торгуют ценными бумагами.

Но, кроме собственно работы в банке, Корриган решил, что нужно пойти еще дальше – и поселил нас в семьи реальных американских банкиров, чтобы мы увидели, как они живут.

Так я попал в дом Алекса Родзянко.

А уже ближе к концу этой американской учебы один из замов Алекса предложил мне… облететь Нью-Йорк. Он был пилотом-любителем и управлял небольшим самолетом.

И вот в одно летнее воскресенье мы полетели с ним к статуе Свободы. Вдвоем в кабине двухместного самолета – над Манхэттеном, над всеми этими билдингами и небоскребами!

Где-то над Гудзоном он сказал мне:

– Держи штурвал, – и отпустил его.

P.S.

Когда я вернулся в нашу маленькую и низкую Москву – а именно такой она мне тогда показалась после месяца жизни среди огромных небоскребов, – я, конечно, был окрылен увиденным. Хотелось перевернуть мир!

Родзянко (Август 1993)

Когда президент Chemical Bank объявил, что я какое-то время поживу в семье у Алекса Родзянко… я замер.

– Он работает в нашем инвестиционном департаменте и у него, кстати, какие-то русские корни, – небрежно добавил руководитель банка.

– Это те самые Родзянко, чей предок возглавлял последнюю Государственную Думу Российской империи? – недоверчиво уточнил я.

– Да, да. Он, кажется, из семьи старых русских эмигрантов, – подтвердил высокопоставленный американский банкир.

У меня в тот момент заколотилось от волнения сердце.

Мало того, что я оказался впервые в Америке, а завтра поеду в Нью-Йорк, на Манхеттен, смотреть, как работает американский банк. Я еще и познакомлюсь с потомком самого Родзянко, который принимал отречение царя.

Несколько лет назад, на волне увлечения Солженицыным и его «Красным колесом», я погрузился в пучину событий февральской революции 1917 года, ее фамилий и персонажей. Керенский, Львов, Милюков, Шульгин, Набоков, Гучков… и конечно, Родзянко, глава Думы. Это были ключевые люди тех дней, далекая, безвозвратно ушедшая Россия.

Чтобы лучше понять, что же там случилось, я пытался тогда найти все об этих людях, их убеждениях, перипетиях и интригах вокруг российского парламента и царского двора. Мне казалось, что ключ к поиску правильных путей лежит где-то там. Не зря ведь и Солженицын начал раскопки именно с этих дней.

И вот судьба невероятным образом сводит меня с потомками Родзянко. И не где-нибудь, а в Нью-Йорке, в центре современного мира, на самых высоких этажах его небоскребов.

Алексу Родзянко было чуть более 40. В нем чувствовались спокойствие и стать.

По-русски он говорил свободно, но на каком-то особом русском языке. Это не был язык вчерашних советских эмигрантов, засоренный американскими жаргонами и словечками. А был именно старый русский язык с чуть измененной интонацией, на американский манер.

Его отец, Олег Михайлович, внук того самого председателя Государственной Думы, родился в Югославии, в первые годы эмиграции, когда семья с остатками Белой армии покинула большевистскую Россию. После Второй мировой им пришлось уехать и из Европы, чтобы обосноваться в США.

Алекс родился тут и был уже настоящим американцем. Но дома они говорили только по-русски, в семье так было заведено. Там, под Нью-Йорком, в доме Алексея и Инны Родзянко, я впервые увидел настоящую русскую семью.

У них было шестеро детей.