На реках вавилонских

Вот на что меня считают способным, сказал я себе, пока еще сам в это не веря. Может ведь быть и так, что она до сих пор не вскрыла мою бутылочную почту, и в данную секунду я ничего так горячо не желал, как того, чтобы она никогда ее не вскрыла, а в бутылке оказался бы пустой листок, или, по крайней мере, чтобы он еще оставался у меня. Мне понравилось представлять себе, как я ее люблю, то, что она считала меня способным любить, придавало мне в этот миг ощущение легкости и веселья. Какие же цветы висели перед ее дверью? И как можно решиться послать женщине цветы? Я завидовал ее поклоннику. Он умел даже выбрать духи, в то время как я здесь курил ее сигареты и рядился в его перья.

— Под конец мне попался сокамерник, который хотел, чтобы я его любил, — сказал я.

Нелли предложила мне вторую сигарету, которую я взял, словно я был не я, а кто-то другой, человек, который живет полной жизнью и каждый день болтает с такой женщиной, как Нелли, дарит цветы, любит и смеется.

— Ты был в тюрьме?

— Но я не мог, понимаешь. При том, что он был действительно симпатичный. Не такой, как те, с кем мне приходится жить здесь, в лагере.

— Чтобы любить мужчину, нужно, наверно, что — то другое, — она улыбнулась.

— Почему?

— Да так. Будучи мужчиной, хочу я сказать. А почему ты сидел в тюрьме?

— Ничего захватывающего.

— Когда ты однажды провожал меня домой, то рассказывал о неудавшемся побеге.

— Смешная история.

— Длинная?

— Да я уже не помню.

Она недоверчиво смотрела на меня.

— Года четыре, наверно.

Секунду она молчала, может быть, размышляла о том, что это означает: четыре года. Задумчиво постукивала носком туфли по стиральной машине. — Тебе хочется меня пощупать, правда?

— Потому что я был в тюрьме? — спросил я быстрее, чем успел подумать и выиграл время для того, чтобы испугаться и создать ее образ, который распался у меня на глазах, словно она была из пепла. Она показалась мне серой и расчетливой. Серенькая кучка, давно испробованная и давно сожженная.

— Мне очень жаль. С тех пор, как мы здесь разговариваем… — Я умолк и задумался: не обижу ли я ее ненароком, если признаюсь, что мне даже на секунду не приходило в голову к ней прикоснуться.

— Да ладно, — отозвалась она, как будто знала, что я хотел сказать. Она накрутила себе на палец прядь волос и ногой оттолкнулась от стиральной машины. Скамья, на которой мы сидели, чуть подвинулась назад.

— Отец моих детей пропал уже добрых три года назад. Ты с ним случайно не встречался?

— Пропал?

— Умер, как говорят одни. Другие им не верят. Я не знаю. Я могу представить его себе мертвым, а могу живым. Я ни во что не верю. — Она взялась за маленькую овальную подвеску, и та проскользнула у нее между пальцами.

— Как его имя?

— Василий. Но что значит имя? Баталов, Василий Баталов.

— Русский?

— Вероятно.

— Ты как будто хорошо его знала.

Она словно не хотела замечать моей иронии.

— Достаточно хорошо. — Она открыла старомодный амулет и показала мне фотографию.

Я бросил беглый взгляд на крошечный черно — белый снимок в медальоне, который она держала в руке перед грудью. Чувство легкости стало у меня таять, вместе с представлением, что я способен ее любить. Я согласно кивнул.

— Он был высокий, я прав?

— Достаточно высокий. — Нелли все еще протягивала мне фото, но я его не взял. — В чем дело? Ты его знаешь?

— Откуда я могу его знать?

— Ну, возможно, по тюрьме.

— Большую часть времени я был там один. — Я бросил еще один взгляд на фотографию. — Теперь он мне кажется знакомым.

Нелли закрыла медальон и спрятала его у себя в вырезе платья.

— Ах, ты фантазируешь. Если ты посмотришь на него в третий раз, то будешь уверен, что знаешь, а на четвертый скажешь, что это твой сокамерник. Верно я говорю?

— Может быть, — кивнул я, точно застигнутый врасплох. Действительно, если несколько раз взглянуть на фото, то усиливается ощущение, что ты знаешь этого человека, именно потому, что на фото человек не двигается, а двигается только в воображении смотрящего, когда тот на секунду отводит взгляд. Когда госбезопасность или какая-нибудь западная секретная служба показывали мне фотографии, случалось, что люди на них казались мне знакомыми. — Ты по нему тоскуешь?

Она напряженно смотрела на стиральную машину, губы ее шевелились, искали верное слово, начало, потом она опустила глаза и встала.

— Твое белье готово, да? — Она бросила взгляд на мою полную корзину. — Тогда я не стану тебя задерживать.

Ты меня не задерживаешь, мог бы я ей сказать, но для этого я чувствовал себя слишком отяжелевшим, и даже то оживление, которое я почерпнул из ее уверенности, будто я в нее влюбился, исчезло. Я тоже встал и взял свою корзину. Она меня не задерживала, не сказала ни одного слова, на которое я мог бы ответить, и я толкнул дверь.

— До скорого, — сказал я, выходя, но она, видимо, не слышала. В лицо мне дохнуло холодом.