На росстанях

— Он говорит правду, — согласился Садович. — Во всяком случае, мне, Миколе и Янке, как членам бюро, не миновать наказания. Особенно мне: ведь собрание происходило в моей школе. Полиция же давно поглядывает на меня неласковым оком.

— Если нас будут судить, то будут и допрашивать, — заметил практичный Владик. — А потому нам нужно договориться заранее, как держаться на допросе, что говорить, а о чем молчать, а что и вовсе отрицать, чтобы не было противоречивых показаний.

— Тебе надо адвокатом быть, — похвалил Владика Янка Тукала и добавил: — По моему глупому разумению, нам нужно напирать вот на что: никакой крамолы-забастовки затевать мы не думали, собрались для того, чтобы устроить маевку, а на маевке подвыпили. Об этом свидетельствует целая батарея пустых бутылок. А подвыпившим людям и море по колено. Вот и решили, отдавая дань времени, организовать учительский союз.

— Складно говоришь, — сказал Иван Тадорик. — А может, до этого и не дойдет, а если дойдет, то действительно у тебя неплохая мысль. И знаете, хлопцы, что? Мы очень хорошо сделали, что исправили "бороться с царским строем" на "бороться с царским режимом".

— Э-э! — махнул рукой Ничыпар. — Есть поговорка: "То ли умер Гаврила; то ли его болячка задавила". То же самое и здесь. Строй, режим — один черт.

— Ну, нет, брат, извини! — запротестовал Тадорик. — Строй — одно, режим — другое. Строй — это система, политическая направленность, нечто общее, а режим — только часть общего, частное.

— Я талмудистом никогда не был и в такие тонкости не вдаюсь. И следователь не будет устанавливать границу между выражениями "царский строй" и "царский режим", — ответил Ничыпар.

— Все-таки "режим" в некоторой степени смягчает первый и самый опасный для нас пункт постановления, записанного в протоколе, — поддержал Тадорика Лобанович. — Но в целом он рекомендует нас как "крамольников". Ну, да ладно! Вот что, хлопцы, — перевел Лобанович разговор на другую тему, — всем скопом идти на станцию не годится, давайте лучше разбредемся потихоньку. Мой поезд отходит на полчаса раньше, чем ваш, — обратился он к Янковцу, Лопаткевичу и Гулику, — вот я один и побреду. Возьму билет и поеду, а потом вы. Правда, Лопаткевичу и Гулику бояться нечего: ведь они невинны, как божьи агнцы, их подписи не стоят под протоколом.

"Божьим агнцам" не совсем приятно было слышать это, но в душе они радовались, что сухими вышли из воды.

Учителя согласились с Лобановичем. Разбудив Деда Хруща, они подошли со своим другом к самому озеру, откуда уже было недалеко до станции, и простились с ним. Ничыпар Янковец на станцию совсем не пошел. Он взял под руку Садовича.

— Знаешь, Бас, давай прогуляемся в Панямонь.

У Янковца сложился по дороге свой план. Когда они остались с Садовичем наедине, Ничыпар сказал:

— Добром вся эта история не кончится. Тебе же придется хуже, чем другим. Ты давно на подозрении у полиции, и начальство смотрит на тебя как мачеха. Полиция знает и о листовках, которые мы разбросали в окрестностях Микутич. А то, что нас накрыли в твоей школе, еще увеличивает твою ответственность. Так вот что я надумал — давай махнем в Америку. Денег у меня немного есть, сговорчивого агента мы найдем. Раздобудет нам паспорта, и мы двинем, пока не поздно, взяв всю вину за учительский съезд на себя, о чем и сообщим полиции.

Садович, несмотря на всю свою горячность, некоторое время колебался.

— Черт его, брат, знает… Никогда об этом не думал, — признался он.

— А ты подумай. Лучше ветру в чистом ноле, чем за высокой оградой.

Садович немного помолчал, подумал, а затем решительно и с увлечением проговорил:

— Согласен! Чем черт не пахал, тем и сеять не стал. Хоть свету увидим!

Свой сговор держали они в строгом секрете и только месяца через два, уже из-за границы, прислали ближайшим друзьям весть о своей эмиграции.

XXIX

Лобанович остался один. В первые минуты его охватила печаль о друзьях, с которыми он недавно простился. Особенно жалко было Янку Тукалу и Алеся Садовича. Четыре года пробыли они в учительской семинарии, связанные самой тесной дружбой. Лобанович всегда с удовольствием вспоминал многие картины их совместной семинарской жизни и незапятнанные переживания той юношеской дружбы.

Янка Тукала проводил Лобановича до самой железной дороги. Здесь они остановились. Янка надумал пойти в свою школу, пересмотреть на всякий случай книги и брошюры. А затем он снова вернется в Микутичи к Садовичу либо пойдет к своим родителям.

— Ну, Андрейка, — торжественно проговорил Янка, держа руку друга в своей, — пусть будет над тобой благословение святой горы!

— Прощай, Янка! Не горюй, братец, и не подставляй спину ветру, когда он подует на тебя, а иди навстречу ему, — так говорит тебе верханский Заратустра. Пиши мне, а я тебя письмами не обижу.