На рубеже веков. Дневник ректора

Портрет Горького все же решили повесить на заочке — над входом на лестницу. Денис обещал сделать плотную, гладкую раму. День прошел в разговорах с бухгалтерией. Все приходится перестраивать на новую систему учета: раздельный учет и налогообложение. Бухгалтерия готова выплатить государству лишние налоги, «подписано — и с плеч долой» — нежели думать. Они все напыжились: на нашего аудитора — Аллу Ивановну и Дмитрия Николае-вича, который ее привел. Но ведь совсем недавно Алла Ивановна спасла нам 170 тысяч, на которые мы отремонтировали туалеты в общежитии. Бандитские дела вроде бы пока закончились. У меня уже нет никакого сомнения, что все это — изнутри института, я бы сказал, изнутри хозяйственного корпуса. Я говорю с этими людьми, вижу их, но почему-то зла не имею. Ведь, скорее всего, своего они не добились: и меня пока не убили, и Дмитрия Николаевича не запугали. Конечно, действия могли произойти и покруче, но слишком уж эти господа и дамы засветились, а всей этой истории придан характер гласности.

Продолжаю читать прекрасные мемуары Эммы Герштейн. Здесь каждую страницу надо цитировать.

«О политической стороне дела. О моем положении он думать не хотел. Тогда я наконец заговорила о его поведении на следствии, чего я себе не позволила ни разу при встречах с Надей в Москве. Но перед лицом все увеличивающихся требований Мандельштамов я решила в конце концов поставить точку над «i». Ведь уверенность в друге должна быть взаимной. Осип Эмильевич начал мне объяснять: «Вы же сами понимаете — речь идет о том, что на допросе Мандельштам назвал Эмму Герштейн среди людей, которым он читал эпиграмму на Сталина; сама Герштейн в это время думала, что она почти единственный человек, который эту эпиграмму знает — что я больше никого назвать не мог. Не Ахматову же или Пастернака?..»

Мандельштамы в быту были люди очень эгоистичные, считавшиеся только со своими интересами.

Но какой финал у Герштейн в одной из глав! Мандельштам уже сидел.

«Ранней весной я пошла в Большой зал Консерватории, желая попасть на концерт заграничного гастролера. Билеты были распроданы. Я стояла у входа в надежде купить у кого-нибудь лишний билет. В празднично возбужденной толпе я неожиданно увидела Надю. Она стояла в берете и кожаной куртке. Только немножко похожая на себя. Нельзя было сказать, что она похудела. Нет, она как будто высохла и в таком виде окаменела. Кожа обтягивала ее лицо. Она говорила односложными неправильными фразами. Ее не интересовал заграничный виртуоз. Она хотела послушать музыку, «которую любил Ося». На афише значились его любимые вещи. Я ушла домой, чтобы не конкурировать с Надей в погоне за билетом. Я почувствовала, что если она останется одна, люди не пройдут мимо нее. Сухой блеск ее глаз был нестерпим».

Надо этот кусочек прочесть ребятам на семинаре.

11 апреля, воскресенье.

Ехал на трамвае по улице Вавилова. На пересечении с Профсоюзной новое огромное здание Сбербанка. Какая роскошь! Но это за счет недоданной даровой площади, которую раньше Москва строила для своих жителей.

12 апреля, понедельник.

С каждым разом все труднее писать еженедельные кусочки для «Труда». Исчерпывается все: и злость, и ненависть, и недоумение: