На руинах Империи

…Зибо болел тяжело, не жаловался, а только повторял: «Вот привыкну и встану». Не привык. И умер. Ночью, душной тёмной ночью. Вздыхали за стеной коровы, шуршали натоптанным сеном телята, иногда звякал цепью бык. А Зибо хрипел, задыхался… И говорил. Говорил без умолку. Он с трудом разбирал это невнятное шепелявое бормотание. Слипались глаза, тяжело ломило спину, и он только молча кивал в ответ, хотя видеть его Зибо не мог – старик уже давно ничего не видел, но не уходил на свои нары, так и сидел на краю нар Зибо и кивал, ничего не понимая, да и не слушая. А Зибо всё говорил, поминал какие-то неизвестные ему клички и имена, с кем-то спорил, у кого-то просил прощения… И всё время возвращался к одному. Что масса Полди надсмеялся над ним, что соврал масса Полди, не может такого быть, чтобы так обманули старого Зибо, конечно, он его сын, ведь по закону рабу всегда возвращают десятого сына, а масса Полди соврал, наклепал на хозяев, хозяин добрый, он не мог так обмануть старого верного Зибо и подсунуть в сыновья совсем другого раба. А он слушал и кивал. И больше всего ему хотелось спать. А Зибо всё шарил руками, будто искал его, и всё хрипел о своём… А потом замолчал. И он, вроде, так и заснул, сидя. И уже под утро понял, что Зибо мёртв. И надо делать, что положено, за него это никто не сделает. А скоро уже идти к скотине. Убирать, доить, чистить, мыть, таскать воду и корм… Он закрыл Зибо глаза, раздел его и завернул в старый мешок из-под комбикорма, что надзиратель оставил на подстилку у порога сапоги обтирать. Потом вынес и положил под навес у задних ворот. Ночной надзиратель засёк его сразу, как он показался из дверей скотной, но ничего не сказал и даже подсветил ему у лужи. И он молча, уложив длинный свёрток на положенное место, вернулся в их тёмный тесный закуток в скотной, собрал одежду Зибо и сложил её у порога…

…Душно и холодно. Так холодно, что зубы стучат и всё тело сводит в ознобе. Он со стоном приоткрывает глаза. Как темно. Или, или он ослеп? Левой рукой он ощупывает своё лицо. А, это повязка со лба сползла на глаза, он отбрасывает её. Но темно по-прежнему. До правого глаза страшно дотронуться. От одной мысли боль усиливается. А левый открыт. Ослеп?! Он подносит к глазу руку, но не видит собственных пальцев. Нет! Нет! Не-ет!!

– Ты что?

Мягкие руки, голос, но главное – свет. Колеблющийся яркий огонек коптилки и за ним продолговатое лицо с огромными тёмными глазами. Он хочет что-то сказать, но она всё и так понимает.

– Ничего-ничего. Сейчас, я тебя поудобнее уложу. И будешь спать. Спи. Ночь сейчас. Спи.

Ночь? Поэтому так темно? Он облегченно вздыхает и закрывает глаза. Да, он будет спать, спать, спать…

Женя осторожно поправила ему волосы, чтобы не касались повреждённого глаза. Пусть спит. А ей, ей уже скоро вставать, а она сидит и в свете коптилки рассматривает его. Как тогда, в Паласе…

…Только там была не коптилка, а ночничок – маленькая смешная лампочка – грибок, гриб-мухомор, с неярким розовым светом. Он заснул, а ей спать не хотелось, и она приподнялась на локте и стала его разглядывать. Ей очень хотелось дотронуться до него, убрать со лба жёсткую иссиня-чёрную прядь, но она боялась разбудить его, пока не заметила, что он не спит, а просто лежит, полуприкрыв глаза, и в узкой щели под ресницами блестит зрачок. И она протянула руку и убрала прядь, и осторожно указательным пальцем погладила его брови, а он всё притворялся спящим и только чуть-чуть двигался, так, чтобы её рука как бы сама по себе скользила по его лицу. А когда она дошла до рта, он вдруг поймал губами её пальцы и будто только проснулся, повернулся к ней, и уже его руки легли на её плечи и гладили её спину, и бока, и бёдра, притягивая её к себе, и его смеющиеся глаза были совсем рядом, и у самого уха шёпот: «Ну, теперь не страшно? Не страшно?» А она только молча прижималась к нему, и уже не страх, а какая-то иная боль сжимала ей сердце. И она еле сдерживала слёзы, и тогда удержала их…

…Женя медленно отвела коптилку, и его лицо исчезло, растворилось в темноте. А горючее надо поберечь. Она задула коптилку и уже в темноте легла. Да-да, так оно и было. И что бы потом ни случилось, та ночь была и осталась единственной, а он – её единственным мужчиной. А Алиса? Что Алиса? Алиса её дочь и только её. Тот… тот не имеет к ней никакого отношения, физиология не в счёт. Нет, она не хочет сейчас ни о чём думать, не хочет ничего помнить. Она будет спать, ей с утра рано на работу. А до работы надо ещё успеть всё приготовить, оставить Алисе обед и питьё для него, и объяснить Алисе, как его поить, да нет, не справится малявка, только разольёт. Мыслимо ли, на такую малышку уход за лежачим, за раненым взваливать? «Спальники – сексуальные маньяки», а она их на весь день вдвоём бросает. Так ведь работа. Сейчас так тяжело с работой. И всегда ей было тяжело.

Ей стало нестерпимо жалко себя. Но плакать нельзя. Как бы крепко ни спала Алиса, слёзы её разбудят. Она это слишком хорошо знает.