На руинах Константинополя. Хищники и безумцы

— Я не хочу начинать новый день войны. Даже не хочу выходить из этого шатра, — признался Заганос. — Раз уж ты пришёл, давай останемся здесь. Проведём время, как когда-то в Албании. Будем пить. Ты возьмёшь саз, споёшь мне что-нибудь, расскажешь что-нибудь занятное, что не связано с нашими нынешними делами. Я на время забуду о своей неудаче, и мне станет легче.

Говоря это, он сильнее развернулся к Шехабеддину и вгляделся в его лицо, будто хотел увидеть в нём прежние, юные черты — черты албанских времён. Евнух знал, что с годами изменился и что подобно многим евнухам стареет некрасиво — не просто увядает, а становится похож на старую женщину. Шехабеддин опустил голову, но Заганос, свободной рукой взял его за подбородок, заставил снова посмотреть прямо.

Евнух и сам хотел бы на время забыть о войне, но предлагаемая пирушка была сейчас совсем некстати, поэтому следовало отказаться.

— Мой Искендер, — евнух сильнее сжал руку друга в своих, — неудача, о которой ты хочешь забыть, может обернуться тебе во благо. Да, ты не добился цели, но всегда сможешь сказать, что хотя бы пытался. Если бы не пытался, повелитель спросил бы тебя, почему ты ничего не делаешь.

— И всё же я не хочу сейчас думать об этом. Помоги мне отвлечься. Хочу быть беззаботным. — Заганос, только что сидевший в молитвенной позе, извернулся и расслабленно развалился на коврах, спиной опираясь на друга, как на подушку.

— Нет, перестань. — Шехабеддин одним ловким движением поднялся на ноги, отчего Заганос, лишившись опоры, завалился навзничь. — Если ты продолжишь говорить то, что говоришь, то я стану чувствовать себя джинном.

— Почему? — удивился Заганос, приподымаясь на локте.

— Если джинн полюбит человека, то невольно сводит с ума, опутывает своими чарами так, что мысли человека всё время обращены к джинну. Ты сейчас ведёшь себя неразумно, мой друг, потому что забываешь о том, что скажет повелитель, если мы устроим пирушку. Он скажет: «Что вы празднуете? Мы ещё не захватили город».

— Пусть скажет. Я отвечу, что мы не празднуем, а отгоняем тоску.

— А если повелитель не поверит? Ах, Заганос, из нас двоих только я сохранил разум… Получается, что я всё-таки джинн.

Шехабеддин, формально отказываясь исполнять просьбу друга, сейчас делал именно то, о чём тот просил: лёгкой беседой помогал избавиться от тяжёлых мыслей.

— Как ты можешь быть джинном, если ты правоверный? — возражал Заганос. — Разве джинны поклоняются Аллаху?

— Это демоны не поклоняются, — ответил Шехабеддин и с улыбкой добавил: — Ах, Заганос, я думал, что за минувшие двадцать лет успел пересказать тебе все малоизвестные места из Корана и ты можешь чувствовать себя спокойно в собрании начитанных людей. Но оказывается, я не рассказал тебе о правоверных джиннах.

— О них сказано в Коране?

— Да, — сказал евнух и даже начал изображать дальнейшее в лицах. — Там говорится, что однажды несколько джиннов подслушали чтение Корана. — Шехабеддин придал лицу коварное выражение, крадучись подошёл к полотняной стене и сделал вид, что вслушивается. — Они были так восхищены, что тут же обратились в истинную веру. — Теперь он сделал восхищённое лицо и всплеснул руками. — Они сказали друг другу, что больше не верят в ложь Иблиса[18], который наговаривал на Аллаха. Уверовавшие джинны назвали Иблиса глупцом. — В этой части представления евнух изобразил благоговение перед Аллахам и презрение к Ибли-су, в которого следовало бы плевать. — К обращению всех джиннов чтение Корана не привело, но правоверные среди них есть.

Заганос, полулёжа на коврах и наблюдая, улыбался и даже похохатывал от удовольствия:

— Вот теперь я точно запомню твой рассказ о джиннах и не опозорюсь перед шейхом Акшамсаддином и прочими знатоками Корана. — Он хлопнул в ладоши, призывая слугу. — Принеси нам еду и питьё.

— Вина не нужно, — строго добавил Шехабеддин.

* * *

Много лет назад, только познакомившись с Заганосом и впервые пригласив его провести вечер за дружеской беседой, Шехабеддин несказанно радовался от мысли, что проведёт этот вечер не в одиночестве. Евнух велел слугам приготовить праздничную трапезу и подать хорошее вино.

Помнится, Заганос удивился:

— Разве Аллах не запрещает правоверным пить?

— Аллах запрещает пьянство, — уверенным тоном ответил Шехабеддин, непринуждённо держа в руках кувшин. — Так говорят при дворе султана. Там все пьют, причём каждый день, но умеренно. Пить столько, чтобы стать невоздержанным на язык или не держаться на ногах, считается позорным. Ты сам сможешь в этом убедиться при случае. А пока устроим свой пир. Выпьешь со мной? Если нет, то я один пить не стану.

— Что ж, — с некоторой опаской проговорил Заганос. — Я выпью. Но прошу тебя никому не говорить, что я пил.

— Чтобы твои приятели-единоверцы не узнали и не начали стыдить тебя? — спросил Шехабеддин, разливая вино в пиалы. — Понимаю. И не скажу.

Заганос молча наблюдал за его лёгкими и изящными движениями, по которым было видно, что евнух занимается привычным для себя делом.