На руинах Константинополя. Хищники и безумцы

Заганос слушал с напряжённым вниманием. Под конец выглядел потрясённым, но совладал с чувствами и, значит, готов был смириться, ведь когда чувства покоряются разумной воле, это и есть смирение. Вот почему так неожиданно для евнуха прозвучали спокойные слова Заганоса:

— А может, мне ещё не поздно повернуть назад, в Албанию? Я следовал за тобой, но, если ты не хочешь, чтобы я за тобой следовал, зачем мне ехать в Эдирне?

— Я имел в виду вовсе не это, — пробормотал Шехабеддин. — Я ценю то, что ты последовал за мной, но…

— Тогда почему прогоняешь меня?! — закричал Заганос и вскочил. — Или ты меня испытываешь?! Тебе мало того, что я сделал? Там, в начале пути, — он указал куда-то в сторону двери, — я оставил почти всё, что у меня было. Оставил дом, родных, друга оставил, чтобы следовать за тобой! Что ты ещё от меня хочешь?! Каких ещё жертв? Я не могу принести в жертву больше, чем принёс! А если тебе мало и ты всё ещё недоволен, я лучше поверну назад. Тогда хоть кто-то будет доволен. Жена перестанет меня попрекать за то, что мы уехали. Родственники тоже будут довольны, когда я вернусь с повинной и приму прежнюю веру. Друг, которого я оставил, будет доволен, потому что он не раз повторял мне, что я передумаю. Он будет доволен, что оказался прав. А я… я доволен не буду. Но тебе, как видно, нет до этого дела. Ты готов от меня отказаться? Ты всерьёз советуешь мне искать новых друзей после того, как я такую цену заплатил за дружбу с тобой? А как мне верить этим друзьям, если тот, кто говорил мне о дружбе полтора года подряд, теперь бросает меня посреди пути? Бросает и ещё уверяет, что это для моего же блага!

Шехабеддин слушал и всё явственнее сознавал, насколько был неправ, когда думал, что потеряет друга. Вернее, евнух действительно мог потерять, но лишь по своей вине! «Не откажусь! Никогда!» — подумал он и соскочил с кровати так поспешно, что запутался в полах собственных одежд. Но сейчас главное было не просто остаться на ногах, а успеть добраться до Заганоса прежде, чем тот сделает хотя бы полшага к выходу.

— Заганос, друг мой, прости меня! — Шехабеддин кинулся ему на шею, стиснул в объятиях, не давая повернуться к дверям. — Прости за то, что я усомнился в тебе. Но я больше не усомнюсь. Клянусь, Заганос, дорогой мой друг. — Евнух крепко поцеловал его в щёку и чувствовал, как в глазах закипают слёзы. — Мне не нужно никаких подтверждений твоей преданности. Дело было лишь во мне. Всё из-за того, что я — не человек. Я до конца не верил, что достоин дружбы, но теперь верю.

Заганос, который в первые мгновения был как каменное изваяние, размяк, тоже обнял друга, а Шехабеддин продолжал уже шёпотом:

— Я больше не ропщу на судьбу. Моя судьба лучше, чем у многих людей. Сколько из них могут похвалиться, что обрели истинного друга? А я обрёл. — Евнух осторожно высвободился из объятий и лукаво улыбнулся. — Я теперь думаю, что ошибался, когда говорил, что нам следует готовиться к худшему. Конечно, моя провинность не пустячная, но в оправдание я смогу сказать султану, что вышел из положения с наименьшими потерями. Я успел собрать значительную часть налогов за этот год и теперь внесу эти деньги в султанскую казну. А останься я в Албании, деньги наверняка бы пропали. К тому же я привёл своему повелителю множество верных подданных.

Заганос тоже улыбнулся:

— Вот это уже лучше, — и снова сгрёб друга в объятия, а Шехабеддин почувствовал, что изменился. Раньше евнух не решался лишний раз прикасаться к Заганосу, да и сам неохотно позволял к себе притрагиваться. Жизнь приучила, что расположение надо выражать лишь словами и улыбками, при этом держась на расстоянии: людей всегда лучше держать на расстоянии… Но теперь ограничения остались в прошлом! Бывший раб Багой, найдя своего Искендера, стал свободен по-настоящему.

Правда, Шехабеддин совсем забыл, что даже свободный слуга зависит от воли властителя. Султан Мурат невольно напомнил об этом, когда принял в тронном зале нежданного «санджакбея Шехабеддина-пашу».

Войдя в помещение, где собралось множество придворных, Шехабеддин чувствовал за спиной поддержку друга, которого вместе с несколькими другими албанцами взял с собой на приём, но поднять глаза на грозного повелителя было всё же страшно. Наверное, поэтому султан почти не слушал оправданий евнуха и гневался всё больше. Чужой страх — такая же пища для гнева, как дрова для огня. Это могло кончиться плохо, но вдруг за спиной у Шехабеддина раздался спокойный и уверенный голос друга.

— Да будет мне позволено говорить! — Это было произнесено так громко и чётко, что все в зале расслышали.

— Кто это? — спросил Мурат у своих приближённых.