На руках у Бога. О радости быть христианином

Музыканты — это дети, дети однажды и навсегда. Смерть музыканта — гибель ребенка. Оттого так грустно. Больше двадцати лет я управлял хором. Как это здорово — окунаться в музыку с головой! Музыкант — философ-практик, онтология для него — под руками, метафизика — он слышит ее, он перемигивается с идеями, знает их на ощупь, шум бытия покоряется ему. Надо навсегда остаться ребенком, иначе музыка бросит с тобой водиться. Потому музыканты и не взрослеют по-настоящему. Музыка бережет в человеке ребенка, навсегда оставляет в детстве. Обидеть музыканта — обидеть малыша. Потерять музыканта — потерять ребенка. И они все умерли. Чужие дети. Дети навсегда.

Как же в старину люди умели плакать! И не стыдились! Святое дело — священный плач. В стихирах Великой Субботы, когда погребают Христа, помню, мы всегда пели «Плач, священный плач». Отчего он священный? Это ведь так некрасиво, когда кто-то плачет, льет слезы, утирается платком. Не умеем плакать. Разучились. Окаменели. Ищем утешения, терапии, объяснений. И ничего не работает. Философы, богословы, психологи — вы придете потом, сейчас просто молчите. Уступите место плакальщицам, а лучше сами причитайте вместе с ними. Не стесняйтесь. Это священный плач.

Надо просто отвыть, откричать свою боль, выть во всю грудь, всем существом и составом. Нет никакого утешения! Смерть не отдаст своего! Так устроен мир, разве вы не знали? Потому — не стыдись плача, научись причитаниям и воплям. Причитала Ахматова по чужому ребенку, потому что так бывает только с детьми — нет чужих детей:

Твоего я не слышала стона.
Хлеба ты у меня не просил.
Принеси же мне веточку клена
Или просто травинок зеленых,
Как ты прошлой весной приносил.
Принеси же мне горсточку чистой,
Нашей невской студеной воды,
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.

И плывут сиротки-скрипки в своих обгоревших футлярах, как в гробах. Мертвые скрипки. Оглохшие флейты. Прибьет к берегу, чужому, холодному, — что ты с ней сделаешь? Подбери покойницу, отдай ей последний долг, верни земле. И увидит ли она день Воскресения? Пробудится ли труба от звука той последней трубы архангела?

И будет: встанет, обязательно подымется, отряхнет могильный сон тот, кого забрало море, и вспомнят его молодые руки, его живые губы, его крепкие колени о той, что умирала вместе с ним, и эта память — память рук, память губ, память колен воскресит онемевшую скрипку, подымет из праха истлевшую флейту, и как же живо, как радостно запоет гитара, и заблестит озорной тромбон, и во весь свой молодой и детски неукротимый голос запоют наши ребята, улыбнется доктор Лиза, и мои глаза, не глаза другого, увидят это пробуждение в том мире, где не будет чужих.

Кошки не рвут цветов

Под окном моей келлии — раскидистый цветник. Клумба яркая, хоть и бестолковая. Рядом с яблоней пытается выжить абрикос, две маленькие елки, куст древовидного пиона, барбарис, чопорная компания ирисов, а весной непременно тюльпаны. Такие непохожие растения могут угнездиться рядом, пожалуй, только в мужском монастыре. Но, как ни странно, все в восторге. И я люблю смотреть на этот праздник жизни и временами выхожу навестить своих чудесных растяп. Недавно я заметил, что восхищаюсь тюльпанами не один. Кошка Маруська, женщина вздорная и непредсказуемая, влюбилась в тюльпаны и каждый день приходит с ними посидеть. Она по-свойски усаживается между цветами с осанкой королевы и блаженно щурится, слегка покачиваясь вместе с цветами в такт летнему ветерку. Порой мне кажется, что кошка хочет, чтобы ее приняли за цветок, небольшой меховой тюльпан, который научился бродить и охотиться.

Моя милая и бестолковая клумба с «тюльпановой» кошкой так нелепа и неуместна. Кажется, нет в ней пользы и так мало логики. Но для меня она повод для восторга и ликования. Культура — это уютный и чаще всего бестолковый сад, в котором не все деревья плодоносят, не все растения полезны и уместны, но места хватит всем. И каждый цветок ждет заботы или, по крайней мере, восхищения. Дерево гинкго цветет раз в шестьдесят лет, а неистовая сирень разбрасывается цветами ежегодно. Кто-то из этих милых растяп боится холода, а кто-то, как Маруська, прикидывается кем-то другим. Все они разные. Но они есть.

Кошки не рвут цветов. У них другая манера: изящно пройтись мимо цветка, осторожно «поцеловав» мордочкой нарядного приятеля. Кто бы ни насадил этот сад, каждый цветок ждет «лобызающего» взгляда или «целующей» мордочки. Саду нужны садовники, но не больше ли он нуждается в улыбках созерцателей и «поцелуях» кошек?

Реквием по кошке