На самом дальнем берегу

Здания высились черными глыбами на фоне звездного неба. Справа от него в звездном свете тускло поблескивала черная арка, и хотя он не мог разглядеть, куда вела улица, но различил подходящий перекресток и свернул в него, чтобы запугать след. Тем не менее разбойники продолжали гнаться за ним: он слышал их позади, притом не так уж далеко. Они были необутые, поэтому их одышливое дыхание слышалось громче, чем топот босых ног. Будь у него на это время, он засмеялся бы: наконец-то он узнал, что такое чувствовать себя зверем, на которого охотятся, а не охотником; не вожаком погони, а жертвой. Быть жертвой — это, оказывается, ощущать себя совершенно одиноким и абсолютно свободным. Он свернул направо и ловко прошмыгнул, пригнувшись, по мосту с высоким парапетом, ускользнул в какую-то боковую улочку, завернул за угол, побежал назад к берегу реки, некоторое время мчался вдоль берега, а потом снова пересек реку по другому мосту. Его башмаки громко стучали по булыжной мостовой — наверное, единственные звуки, которые в этот час раздавались во всем городе; он остановился на берегу под мостом, чтобы расшнуровать башмаки, но шнурки затянулись узлом, а погоня не сбилась со следа. По ту сторону реки на секунду засветилась лампа, а потом все ближе и ближе раздалась поступь тяжелых ног… Ему невозможно оторваться от них, но все равно нужно все время бежать, держась впереди, уводя их как можно дальше от той пропыленной комнаты, как можно дальше. Бандиты сняли с него кафтан вместе с кинжалом, и он остался в одной рубашке с длинными рукавами, легкой, пропитанной потом, голова кружилась от боли в затылке, на каждом шагу там что-то долбило и долбило в череп, но он бежал, бежал и бежал… Мешок мешал ему, и он неожиданно швырнул его наземь, отчего золотые монеты, высыпавшись, покатились по каменной мостовой с ясным звоном.

— Вот ваши деньги! — громко крикнул он хриплым, одышливым голосом.

И побежал дальше. Неожиданно улица кончилась. Ни поперечной улицы, ни лестницы — только глухой тупик. Не раздумывая ни мгновения, он повернул назад и побежал прямо на своих преследователей. Свет лампы бешено кружил перед глазами, и приближаясь к ним, он выкрикивал вызов на бой…

…Лампа продолжала раскачиваться, выхватывая пятно слабого света из огромной, движущейся серой пелены. Он следил очень долго и за лампой, и за пеленой. Свет становился все слабее, пока наконец мимо него не прошла какая-то тень, и когда тень прошла, свет погас. Ему стало немного жаль света — а может быть, он жалел себя, поскольку понимал, что теперь ему придется проснуться.

На мачте, погаснув, продолжала раскачиваться лампа. Все вокруг — и море — просветлело от восходящего солнца. Бил барабан. Тихо скрипели весла, подчиняясь ритму барабана; деревянные части корабля стонали и потрескивали сотней тихих голосов; какой-то человек, стоявший вверху на носу корабля, что-то кричал стоящим позади него матросам. Люди, прикованные вместе с Арреном за скобы в деревянной обшивке, молчали. У каждого вокруг пояса был железный обруч и кандалы на руках; и обруч, и ручные кандалы, соединенные короткой тяжелой цепью, тянулись дальше, к оковам следующего пленника, а железный пояс крепился цепью к скобе в палубе; человек, закованный таким образом, имел возможность либо сидеть, либо, скрючившись, лежать, но встать во весь рост не мог. Они сидели слишком близко друг к другу, чтобы лечь по-настоящему; маленький грузовой трюм был набит до отказа рабами. Когда Аррен поднимал голову, глаза его оказывались на уровне дощатого настила между трюмом и перилами, настила шириной не больше двух футов.

Он почти не помнил, что произошло прошлой ночью, когда его загнали в глухой тупик в конце улицы. Он дрался, его сбили с ног, связали и куда-то потащили. Один из бандитов говорил странным сиплым голосом. Потом было какое-то помещение вроде кузницы, огонь в горне, красные отсветы, мечущиеся по стенам… и больше он ничего не мог припомнить… Хотя понимал, что находится на работорговом корабле: его схватили, чтобы продать в рабство.

Но это не имело сейчас никакого значения. Главное, ему очень хотелось пить. Все тело болело, голова была либо сильно ушиблена, либо ранена. Взошедшее солнце пронзило глаза острыми пиками непереносимой боли.

Примерно часам к девяти рабам раздали по четвертушке хлеба и позволили напиться из кожаной фляги, которую подносил к губам человек с острым, суровым лицом. На шее у него красовалась широкая кожаная лента с золотыми заклепками — ни дать ни взять собачий ошейник, и когда Аррен услышал, как он говорит, то узнал этот странный, слабый, сиплый голос.

От пищи и воды ему немного полегчало, хотя бы на время, и в голове прояснилось. Он в первый раз оглядел лица других рабов, своих товарищей по несчастью — трое в одном ряду и четверо в ряду сзади. Некоторые сидели, уронив головы в поднятые колени, один скорчился на дне — больной или одурманенный. Ближе всего к Аррену сидел парень примерно двадцати лет с широким, плоским лицом.

— Куда нас везут? — спросил у него Аррен.