На самом дальнем берегу

Таким жутким казалось то, как быстро он оправился от смертельного удара, как неподвластен он смерти, что эта неспособность умереть показалась Аррену ужаснее любой смерти. Яростное омерзение поднялось в душе Аррена, его охватило неистовство, и, взмахнув мечом, он снова нанес удар, изо всей силы рубанул сверху вниз. Коб рухнул с разрубленным пополам черепом, лицо залила кровь, но Аррен сразу встал над ним, чтобы ударить еще раз, не дожидаясь, пока стянет и эта рана. Он готов был рубить и рубить до тех пор, пока кто-то из них не будет убит.

Рядом с ним Гед, с усилием встав на колени, промолвил одно слово.

Услышав его голос, Аррен остановился, как будто чья-то рука схватила его руку с занесенным мечом. Слепец, уже начав подниматься, также замер. Гед встал на ноги, слегка покачиваясь. Когда он смог выпрямиться, то повернулся лицом к обрыву.

— Стань целым! — сказал он ясным голосом, концом жезла начертив поперек каменных ворот какие-то огненные линии, образовавшие некий знак; это была руна Агнен, руна Завершения, которая закрывает дороги и которую рисуют на крышках гробов. И среди камней исчез проход, пустое место. Дверь закрылась.

Земля Сухой Реки содрогнулась под их ногами, через неизменное пустое небо пронесся громовой раскат и замер вдали.

— Во имя слова, которое не будет сказано, пока не настанет конец времен, я призываю тебя, — сказал Гед. — Словом, реченным при сотворении всего сущего, отпускаю тебя. Уходи! Ты свободен!

И, склонившись на слепцом, который припал к его коленям, Гед прошептал что-то в ухо, спрятанное под свалявшимися седыми волосами.

Коб встал, медленно огляделся вокруг — на этот раз зрячими глазами. Он посмотрел на Аррена, потом на Геда. Но не произнес ни слова, лишь пристально смотрел на них темными глазами. В лице его не было больше гнева, или ненависти, или горя. Потом он медленно повернулся, пошел вниз по руслу Сухой Реки и вскоре пропал из виду.

Больше не осталось света ни в тисовом жезле, ни в лице Геда. Он стоял в темноте. Когда Аррен подошел к нему, тот ухватился за руку молодого человека, чтобы встать прямо. С минуту его сотрясали судороги сухого, бесслезного рыдания.

— Все сделано, — проговорил он. — И все кончено.

— Да, дело сделано, дорогой мой господин, — сказал Аррен. — Нам пора уходить отсюда.

— Да. Надо идти домой.

Гед выглядел так, будто был совершенно растерян, но на самом деле он просто устал. Он следовал за Арреном вниз по руслу реки, шел оступаясь и с трудом держась на ногах; медленно, будто слепой, пробирался он среди камней и валунов. Аррен вернулся к нему и пошел с ним рядом, приноравливаясь к его шагу. Когда берега Сухой Реки понизились и земля под ногами стала не такой крутой, он повернул к дороге, по которой они пришли сюда: к длинному, бесформенному склону, который уходил вверх, во тьму. Поглядев туда, он отвернулся.

Гед ничего не сказал. Как только они остановились, он тут же опустился на глыбу застывшей лавы и сидел, обессиленный, понурив голову.

Аррен знал, что дорога, по которой они пришли сюда, для них закрыта. Им оставалось лишь идти дальше и пройти весь путь до конца. Даже зайдя слишком далеко, они не ушли еще достаточно далеко, думал он. Он поглядел вверх, на черные пики, холодные и безмолвные среди неподвижных звезд. Ему стало страшно, и тогда в нем снова заговорил насмешливый, беспощадный голос его воли. Без всякого сострадания голос спросил: «Значит, останавливаемся на полпути, Лебаннен?»

Тогда Аррен подошел к Геду и очень ласково сказал ему:

— Нам надо идти дальше, господин мой.

Гед ничего не ответил, но встал с камня.

— Я думаю, мы должны идти через эти горы.

— Это твоя дорога, мальчик, — хриплым шепотом сказал Гед. — Тебе и выбирать путь. Помоги мне.

Так они начали подниматься в горы по склонам, усыпанным пылью и обгорелым шлаком. Аррен все время, как мог, старался помогать своему спутнику. В ущельях и ложбинах, по которым они пробирались, стояла черная тьма, и Аррену приходилось буквально нащупывать дорогу, так что ему было трудно одновременно поддерживать Геда. Простая ходьба превращалась в очень тяжелое дело, и они все время спотыкались, но, по мере того как склоны становились еще круче и им приходилось уже не столько идти, сколько взбираться и карабкаться, им пришлось совсем тяжко. Шероховатые, ледяные камни обжигали ладони, как расплавленное железо. И чем выше они взбирались, тем сильнее становился холод. Любое прикосновение к этой земле превращалось в пытку. Она была вся сожжена, как уголь, очевидно в недрах гор пылал огонь. Но воздух был холодным, нигде ни проблеска света. И ни звука. Ни ветерка. Острые камни крошились под руками и срывались из-под ног. Черные и отвесные, вздымались отроги и утесы, неожиданно обрываясь черными провалами. Где-то позади, внизу, затерялось царство смерти. Впереди, над ними, на фоне звездного неба чернели громоздящиеся друг над другом скалы и пики. И по всему бесконечному протяжению этих гор ничто, кроме двух смертных душ, не двигалось в черной тьме.