На сердце без тебя метель...

Нет, Лиза хотела иначе начать разговор. Она планировала быть с фельдфебельшей мягкой, расположить к себе и разузнать все, что так ее волновало, а не отпугнуть своей резкостью, как вышло в итоге, судя по заметно побледневшему лицу женщины.

— Откуда у вас эта куртка? — повторила Лиза, стараясь смягчить голос. Но от волнения он сорвался, и фраза завершилась странным полувыдохом-полувсхлипом.

Незнакомка в ответ едва улыбнулась и проговорила тихо:

— Я ждала вас раньше, сударыня. Многим раньше. Еще когда его благородие сказали, что вы будете со дня на день. Но вы не приезжали. А что до куртки… Это самоличный подарок Николаши. Мы чужого никогда не брали. — Она вдруг недовольно поджала губы и толкнула калитку: — Пойдемте в дом. Не стоит глаза мозолить. И так снова разговоры пойдут.

Позднее Лиза удивлялась, что заставило ее быть тогда такой покорной, вмиг отбросив изначальный напор. Молча шагнула она за порог калитки и прошла в дом. Хозяйка, проводив в одну из дальних комнат мальчика, наблюдавшего все это время за незваной гостей, осталась наедине с Лизой.

— Где он? Где мой брат? — Лиза вновь атаковала женщину расспросами, пренебрегая всеми правилами вежливости. От волнения ее буквально колотило нервной дрожью.

Фельдфебельша обернулась от горелки, которую пыталась разжечь под небольшим медным кофейником. Взглянула на Лизу со странным выражением, которое заставило ту еще пуще затрястись. Но в этот раз не столько от волнения, сколько от страшного предчувствия. Лиза резко мотнула головой, отрицая понимание того, с чем не готова была столкнуться лицом к лицу. Нет.

— Нет!..

Она развернулась, чтобы бежать прочь. Прочь из этой комнаты и от этой женщины. От ее сочувствия. От горя, что исказило ее черты. От слез, которыми наполнились ее глаза. Ведь если убежать, то можно притвориться, что ничего не было. Ни дома с резными ставнями, из окон которого видна знакомая церковь. Ни этой женщины с грустным и добрым взглядом. Ничего!

Да только куда убежишь от правды? И от рисунков в простых деревянных рамках, расставленных на этажерке между цветочными горшками. И от лица Николеньки на одном из них.

— Он намалевал мне в подарок на Рождество, — разгадав, куда смотрит Лиза, проговорила фельдфебельша за ее спиной. — Все переживал, что у него копеек свободных нет прикупить нам с Мишей что-нибудь к празднику. И в рождественское утро протянул мне рисунок: «Возьмите, Анисья Филипповна, душенька, на память обо мне…» Как в воду глядел Николаша… Он и вас намалевал. Все показывал мне. Смотри, мол, Анисья Филипповна, сестрица моя. Скучал по вас шибко, сударыня.

— Куда его увезли? — проговорила Лиза глухо.

«Скажи! Скажи мне, что его просто увезли в другое место, перепрятав, чтобы я никогда не смогла найти его, ежели не пойду на поклон, не сдамся на милость…»

— Его благородие писали же к вам. Или?.. Ох, господь милосердный… Душенька, сударыня моя, знаете ли вы?.. Николаша же… Его благородие заверили, что писали к вам. И что ждать вас надобно, чтобы скарб нехитрый Николашин отдать. Ничего не взяли себе его благородие. Сказали, все вам отдать, как прибудете. Я вас ждала ранее. Еще зимой ждала, как его благородие сказали… Сударыня?

Странное чувство… Будучи в абсолютно ясном сознании, Лиза вдруг ощутила, что тело будто не принадлежит ей. Ноги внезапно ослабели, а руки даже не сделали попытки удержаться за что-то, чтобы избежать падения. Если бы ее не подхватила фельдфебельша, точно бы расшиблась, рухнув плашмя на деревянный пол. И сочла бы то за благо — разбить себе голову в кровь, чтобы лишиться если не жизни, то хотя бы духа. Хоть на время провалиться в благословенную тишину. Не слышать и не видеть. Не чувствовать, не понимать.

Но, увы, не случилось. Сознание не покинуло Лизу ни на минуту. Хозяйка усадила ее в неудобное старое кресло с продавленным сиденьем. И девушка, будто в полусне, слушала рассказ Анисьи Филипповны, каждое слово из которого прорывалось сквозь пелену ее горя и падало куда-то в глубину души каплями обжигающе горячего воска.

Три года назад фельдфебельша овдовела: супруг, инвалид войны, умер от старых ран. Все, что ей осталось, — дом, купленный на последние сбережения, да небольшая пенсия. Пришлось сдавать комнаты внаем. Так и нашел ее, барин, его благородие. Он снял для своего маленького воспитанника большую половину дома: самые светлые и просторные комнаты с отдельным входом и кухней во дворе. С мальчиком приехали приставленный к нему дядька с супругой — кухаркой и прачкой для барчука.