На сером в яблоках коне

И снова пошел спор о том, отчего да почему не справляется колхоз с уборкой, кто виноват: дождь или люди. И снова дребезжал дед Ванечка:

— Во-от! Оно и говорится, что припасешь, то и сосешь…

Тоня слушала, и ей представлялось знакомое: ток, степь, груженые машины, мокрое, накрытое темным от сырости, рваным брезентом зерно; усталое, обросшее лицо Сазонова, Степанида, Юрка, командир автороты Вареп. Среди всех Тоня видела и себя — то на току, то в поле, то на сортировке, то у веялок. Она слышала этот разговор, в котором была тревога людей об общем деле, и ей не верилось, что все они, и она в том числе, не справятся, не сделают то, что нужно сделать, не спасут хлеб. И ей хотелось закричать на деда Ванечку за его ехидство и нехорошее неверие в то, что все они делали тут. Как же так? Столько дней, машин, людских усилий — и зря? Руки ее стали грубыми и пальцы толстыми и словно растопыренными, выгорела от пота и солнца желтенькая кофточка, в которой она работала: она забыла все на свете — где жила и что делала прежде, ни о чем ей не думалось все это время — как раньше, все силы ее, без остатка, расходовались на тяжелой работе.

И почему-то вспоминается ей сейчас, как совсем недавно они возвращались с поля с девчатами и как было весело и хорошо. Их вместо тока послали на дальний участок ломать кукурузу, початки. Вообще кукурузу косили на силос — еще, в другой раз, Тоня видела, как с грузовика сваливали в бункер силосорезки, стоящей на краю глубокой бетонированной ямы, кукурузу; силосорезка, стуча, как пулемет, молола стебли вместе с початками, зеленая масса из железного зева сыпалась в яму. А в яме ходил по кругу, недовольно мыча и вскидывая вверх широкую голову, молодой черный бык, и парень в высоких резиновых сапогах водил его, проваливаясь и спотыкаясь, на короткой узде, оборотись лицом к быку, время от времени стегая его веревкой и и надсадно и нарочито грубо крича на него. Так закладывали в колхозе силос впервые, и вокруг ямы стояли любопытные — в большинстве мальчишки, рассуждая: хватит ли кукурузы, чтобы заполнить яму, а если не хватит, то как тащить оттуда быка.

На семенном участке, куда их послали, початки надо было обламывать руками. Работали целый день, натрудив плечи и поясницы, натаскавшись к машинам из зарослей кукурузы корзин с початками — початки твердые, как дерево, туго запеленутые в зеленые шершавые листья и шелковые влажные волокна.

Обратно пошли пешком, шли весело, девчата кричали частушки, выплясывали на дороге. Развеселились неизвестно почему — просто так, а может, оттого, что вдруг вывалилось из синих туч солнце и садилось за степь, красно сияя, обещая назавтра погоду, и тучи, зарозовев снизу, быстро неслись в сторону от солнца, длинно растянувшись по небу. Сидя тут, на сундуке, в теплой избе, Тоня словно опять видела, как по дальнему полю, бросая длинную тень, шел трактор. Ветер дул в сторону трактора, и мотора не было слышно. Потом показалась деревня, там чью-то красную косынку и зеленую кофту ярко высвечивало заходящее солнце, доносилось издалека громкое «цыпа, цыпа, цыпа!», тени от домов тянулись по-вечернему далеко, и все казалось своим, родным, и Тоня чувствовала, что соскучилась за день по деревне.

Ей нравилось тут, она не замечала, как привыкла и как вместе со всеми стала болеть душой за то, что делала. И жаль, что скоро уезжать.

Вдруг в разговоре упомянули о латвийской автороте. Тоня, спохватившись, вслушалась. Говорил Вершинин:

— Спасибо им, а то б и вовсе…

— Спасибо-то спасибо, — отвечал конюх Фуфаев, — а тоже они не за спасибу работают.

— Еще захотел! Да вот уедут скоро, поглядим, как без них-то.

«Уедут скоро», — повторила про себя Тоня и стала думать о Юрке. Сердце ее само по себе заколотилось. Он, видно, не свободный, этот Юрка, женатый, или, может, девушка есть. Злой, как черт. Все не по нему. Я, говорит, работаю, я и говорю. Имею полное право. Уедет в свою Латвию. Что за Латвия такая? Поглядеть бы. И что он там живет? Места ему мало, что ли? Жил бы тут. Строгий. Она не видела еще таких строгих молодых парней. А может, он и не молодой? Может, ему уже лет тридцать?

Она нарочно думала о нем сердито. Все ему надо, всех он судит, как судья. Почему? Какое ему вроде дело до этого колхоза? Приехал, прогонял, сколько надо, рейсов, получил свою зарплату — и ладно. А то ругается, как хозяин. Лучше б лишний раз пришел к Копасовым, а то намотается и спит. И не увидишь его. Правда, она сама тоже уже научилась требовать и говорить прямо, если что не так. А то что же, какой же интерес, если сегодня наломаешься на работе, а завтра все по-старому? А интересно, долго ли письмо идет в Латвию? Она никогда еще писем не писала и не получала ни от кого. А что, если узнать потихоньку его адрес и потом вдруг написать? Только зачем она ему нужна со своими письмами? Уедут скоро. Может, она уедет еще скорее.