На Сибирской флотилии

При подходе к Либаве Дмитрий совсем не к месту вспомнил, как в одной из бесчисленных морских легенд утверждалось, что увидевший в океане, укутанном густым туманом и тьмой, зеленый луч света, становится счастливым на всю оставшуюся жизнь.

К сожалению, за время своей морской практики Дмитрий так и не увидел в океане зеленый луч света. А ведь поводов и предпосылок для такого видения было предостаточно. Мацкевич не терял надежды. Он пытался увидеть зеленый луч света и в бездонной тьме тропических ночей, и в кисейной мгле Балтики, и в хрустальном безлунии Черного моря, но так ничего и не разглядел.

Но несчастным он себя не чувствовал. Впереди была встреча с любимой…

Дмитрий вздохнул и признался сам себе, что он до сих пор верит в абсолютную достоверность легенды и зеленом луче света в хмуром океане, ведь ему довелось наяву видеть подтверждения легенды о пресловутом «Летучем голландце» и встречать ошеломляющие вещественные подтверждения другим морским легендам.

Дмитрий еще раз вздохнул, перекрестился и подумал: «Все еще впереди. Ведь мне еще только 26 лет стукнуло…».

И он поспешил по многочисленным трапам вниз к своим динамо-машинам. На горизонте показалась суша.

По прибытию в Либаву отряд был подвергнут пристальной и целенаправленной проверке, в результате которой Иессену был объявлен выговор, утвержденный Николаем II. Ответом стал немедленный рапорт Иессена об отставке.

Корабли перевели в Кронштадт и поставили на длительный ремонт.

На второй день после постановки «Громобоя» на бочки поручик Мацкевич, получив разрешения для схода на берег, помчался к своей незабвенной Марии Степановне.

День стоял, непривычно для Санкт-Петербурга этого времени года, ясным и теплым.

Дмитрий стоял на палубе катера, всматривался в очертания домов приближающегося города и пытался найти что-нибудь новое. Ведь прошло целых три года, как он расстался с ним. Город не изменился, изменился сам Дмитрий. Война многое меняет не только в человеке, но и во всем мире.

Дмитрий непроизвольно вспомнил Владивосток, с его ласковой осенью, и тут же передернул плечами от невесть откуда взявшегося озноба, когда на память пришла пора тайфунов и город насквозь продували со всех сторон муссонные ветры.

Купив у цветочницы по дороге к дому Василевских букет цветов, Дмитрий торопливо подбежал к двери и стукнул в молоточек.

Ему отворила Мария и, всегда такая выдержанная, ослабев от счастья, припала к его груди:

– Дима! Наконец-то!

В проеме двери Дмитрий из-за плеча Марии разглядел прижавшую руки к груди Ольгу Львовну – мать своей возлюбленной. Не отрывая Марию от себя, Дмитрий поздоровался.

– Маша, приглашай гостя в комнату, – проговорила Ольга Львовна.

Так много надо было рассказать, расспросить о прожитом за три года разлуки, а они сидели за столом, взявшись за руки, неотрывно смотрели друг на друга и… молчали. Пролетали минуты, часы, пока оцепенение отпустило их, и уже тогда, перебивая один другого, они рассказывали и пересказывали пережитое.

В этот вечер Дмитрий попросил согласия Ольги Львовны на брак и предложил руку и сердце ее дочери. Ольга Львовна, всплакнув, перекрестила их. Помолвка состоялась… Через год они поженились.

Мария и Дмитрий родились в один и тот же год, но Мария на три с половиной месяца раньше, что служило неисчерпаемой темой шутливых пикировок о том, кому быть главным в семье.

Мария происходила из семьи потомственных польских дворян. Грамоту о ее дворянстве подписал один из польских королей. Эта грамота стала основанием для зачисления Марии Василевской в Смольный институт благородных девиц в Петербурге, куда семья переехала после смерти ее главы. До переезда Василевские жили в Иркутске, где отец Марии, Стефан Василевский, был магистром фармации и владел несколькими аптеками.

Его жена, Александра Филипповна, в девичестве Ларионова (тоже из дворян) «поместила» (как тогда говорили) Марию в Смольный институт, а сыны Юзефа – в Морское инженерное училище, где тот и познакомился с воспитанником этого же училища Дмитрием Мацкевичем.

Юзеф и привел последнего в свою семью.

Мария училась в институте отлично и закончила его в 1900 году с золотой медалью. В этот же год она и познакомилась с Дмитрием и пригласила его на выпускной бал. Дмитрий был поражен великолепием Смольного дворца, неотразимой красотой его выпускниц, но, конечно, больше всего Марией. Он смущался от «стрелявших» в него лукавых девичьих глаз, краснел, когда выпускницы перешептываясь, смотрели в их с Марией сторону, но твердо решил не отпускать ее от себя ни на шаг.

После этого бала они встречались в дни, когда у Дмитрия были увольнительные, все больше узнавали друг о друге, и глубокое чувство, не замедлившее возникнуть между ними, уже не отпускало их всю жизнь.

Мария рассказывала о Смольном, о его начальнице графине Ливен, которая иногда приглашала воспитанниц к себе на обед или устраивала приемы. Считалось, что это были воспитательные мероприятия.

Марии были чужды всякие сделки и компромиссы. Для нее не было полутонов. И того же она требовала от окружающих ее людей, и в первую очередь от Дмитрия.