На Сибирском тракте

Это говорил худощавый юркий солдат с насмешливыми глазами — Саша Таковой. Он всегда над кем-нибудь подтрунивал, а если не подтрунивал, то рассказывал анекдоты. Витя Титов, толстый неуклюжий солдат, бормотал: «Когда это было, когда это было?» Витю никто не мог рассердить. В ответ на шутки и насмешки он только улыбался.

Титов и Таковой были разными по характеру людьми, но странное дело — не могли обходиться друг без друга. Куда один, туда и другой.

— Сейчас бы в лес с ружьишком, — вздохнул пожилой солдат Дьяков. — Зверь теперь сытый и птица тоже. У нас возле Тобола — благодать. Мороз за нос дергает. На снегу следов всяких полным-полно. Эх, егушкина мать!

Лейтенант резко поднял голову, хотел предупредить бойца, но передумал.

У Дьякова было древнее русское имя Аккондин. Солдаты для простоты звали его Колей. Аккондин выбивал палкой пыль из своей шинели. Лейтенант впервые увидел на его угрюмом лице улыбку. Улыбка была слабая, мимолетная и придавала лицу солдата застенчивое выражение.

— А больше всего я люблю, братцы, рыбалку.

— С удочкой? — поинтересовался Титов.

— Не. С удочкой у нас только ребятишки балуются. С неводом. Помню, в тридцать девятом я с соседом неводил и его сынишкой. Подмерзло тогда здорово. Ледок тоненький уже появился кое-где. Руки ну буквально коченели. Да и ногам жутко холодно было. Так мы, это самое, вином обогревались. Выпьешь — теплее, а через некоторое время еще пуще холодно. Снова глотнешь.

— Представляю, рыбалка была, — насмешливо протянул Таковой. — Разлюли-малина! Хоть невод-то привезли домой?

— Все привезли и пьяными не были. На Тоболе народ не такой хлипкий, как дети твоего отца.

В коридоре второго этажа, куда снова поднялся Турбин, стояла хозяйка дома, старая латышка. Старший сержант Капустин, совсем не по-военному размахивая руками, говорил ей:

— Курляндская группировка немцев для наших войск никакой опасности не представляет. Ну никакой! Оттуда немцы не посмеют и носа высунуть, не то что наступать. Мы ведем бои в самой Германии, и Германия скоро капитулирует. А с этими очень даже просто разделаемся: обведем их всех колючей проволокой и сделаем лагерь для военнопленных.

«Силен мужик», — улыбнулся Турбин и, внимательно посмотрев на хозяйку, подумал с недовольством: «Нервная сильно». Для недовольства у него имелись основательные причины.

У Турбина была слабость: он любил, до безумия любил подавать команды. Лейтенант втайне любовался своим сильным, немного резковатым голосом. Тренировать голос он начал еще в училище. По вечерам в своей холостяцкой комнате Турбин сам себе подавал команды: «Равняясь! Отставить! Рравняйсь! Смирно! Направо! Шагом арш! На ру-ку!» В распоряжении офицера много всяких команд, и лейтенант считал, что каждая из них требует постоянной шлифовки. Обычную команду «На руку!» можно подать по-разному. Многие офицеры, особенно прибывшие из запаса, выкрикивают ее как попало, безо всякого подъема, будто дают распоряжение поднять бревно. У Турбина она звучит по-особому. «Нару» он произносит одновременно, причем «ру» протяжно, а «на» — обрывисто. После секундного перерыва он рубит резко и властно, с коротким выдохом — «ку!». Или возьмем простое слово — «Направо!». В этом слове первая буква «а» у него слышится неясно, что-то среднее между «а» и «э», а вторая растягивается настороженно и предупреждающе. И опять очень громко и коротко, как вскрик, раздается последний слог «во!».

Турбин продолжал тренироваться и в Латвии. Три дня назад в тихом латышском хуторе он до смерти напугал глуховатую старуху хозяйку. Она подумала, что на хутор наступают фашисты. «Это учеба, бабуся», — попытался успокоить старуху Турбин, но она все сутки, до той поры, пока взвод не ушел с хутора, сердито посматривала на лейтенанта.

«Эту, пожалуй, предупредить надо, — подумал Турбин. — А строевым шагом пока можно и не заниматься». В свободное время лейтенант отрабатывал еще и строевой шаг. Солдаты с любопытством, в общем-то одобрительно посматривали на шагистику взводного. Но его громогласные команды почему-то вызывали у них иронические улыбки и возгласы «Вот дает!».

Турбин с удовлетворением заметил, что в комнате стало теплее. Три солдата сидели на полу и писали письма. Один, примостившись на подоконнике, брился, делая страшное лицо и тихонько охая. Другие разговаривали, перебирали содержимое вещмешков. У каждого было свое дело.

Маленький солдатик по фамилии Задира лежал с закрытыми глазами, опершись плечами о вещмешок и головой о стену. Задира был на удивление сонливый. Где бы ни останавливалась рота, он сразу же ложился или садился и погружался в дрему. К своему счастью, Задира никогда не храпел, и трудно было понять, спит он или бодрствует. Но когда на привалах громко кричали «Подымайсь!» или окликали Задиру, он вздрагивал, и по этому вздрагиванию все определяли, что Задира спал.

— Разбудить Задиру, — сказал Турбин Капустину. — Почему у него грязные сапоги? Немедленно почистить.

Два солдата опередили старшего сержанта и, подскочив к Задире, крикнули:

— Задира, пожар!

— Тревога!