На синей комете

— Ты превратился в прекрасного юношу, — проговорил папа. — Красивого, сильного, с хорошей речью. Я так горжусь тобой, Оскар! — Он ударил правым кулаком по открытой левой ладони. — Я больше никогда не оставлю тебя, сынок. Клянусь!

— Да я тебя сам не оставлю! — Я засмеялся. — Тебе теперь со мной всю жизнь маяться.

Я взял чашку и впервые в жизни сделал глоток кофе. Кофе был сладкий, с молоком и сахаром. Не сводя глаз с папы, я выпил всё до донышка. И этот новый напиток стал первой вехой моей новой жизни. Я встал, прошёлся по комнате, ощущения тоже были новыми. Папа наблюдал за мной, готовый поддержать, если оступлюсь или у меня вдруг закружится голова.

Нежно, словно обращаясь к испуганному котёнку, папа прошептал:

— Что с тобой случилось, Оскар? Где эти подонки держали тебя целых десять лет? Где ты был?

Я не знал ответа. Я шагал по комнате, переставляя непривычно длинные ноги. Служили эти новые ноги вполне хорошо. Ни синяков, ни ссадин на моём теле не было, хотя казалось, что меня избил боксёр-тяжеловес.

— Пап, а где это мы? — спросил я.

— В моей съёмной комнате, Оскар, в Бёрбанке. — Отец следил за каждым моим движением, готовый подстраховать меня в любую минуту. — Это не очень-то большой город. Так, точка на карте.

— Пап, а чем пахнет? Китайской едой?

Он смутился:

— Я зарабатываю не шибко много, сынок. Вот, снимаю комнату над китайским рестораном.

Я сел к столу и быстро проглотил приготовленные папой булочки с яйцами.

— Оскар, расскажи мне всё без утайки, — попросил папа. — Даже если они с тобой обращались очень плохо, не скрывай. Расскажи, как прожил эти десять лет. Во всех подробностях.

— Папа, меня никто не похищал. Меня никто не держал взаперти десять лет. С ограбления прошло всего три дня. Не больше. Три дня назад я получил от тебя открытку, поздравление с Рождеством. Я прочитал её на крыльце в доме тёти Кармен. Ещё в конверте лежали доллар и вырезка из газеты о том, что «Джон Дир» закрывает филиалы.

— Оскар, это было в тысяча девятьсот тридцать первом году, десять лет назад. Посмотри на журнал. На газету. А главное, на себя посмотри! Тебе двадцать один год, ты выше меня на полголовы!

Он положил поверх моей салфетки газету «Голос долины», номер от 27 декабря 1941 года.

— Папа, я не вру. Но объяснить, что произошло, не могу.

— Ну, начни с начала. С того дня, когда я уехал из Кейро, — предложил папа и протянул мне сигару.

— Папка, ты что? Мне одиннадцать лет! Я не курю! — искренне возмутился я, но, одумавшись, не стал отказываться. Поблагодарил отца, спрятал сигару в карман рубашки и попробовал начать с начала.

С дробей. Как я не мог решать задачи с дробями и как — откуда ни возьмись — появился мистер Эплгейт и стал учить меня математике. Потом я рассказал, как Уилла-Сью обнаружила промокшую библиотечную книгу и как пришлось ходить с тётей Кармен на все уроки. Рассказал про Сирила, про наши поезда в вестибюле банка, про стихотворение Киплинга и как я декламировал его для банкира, мистера Петтишанкса.

Дальше, хочешь, не хочешь, надо было рассказывать про злополучный сочельник.

— Знаешь, пап, я ведь очень полюбил мистера Эплгейта. Ты уехал, и у меня никого близкого не осталось. Он мне вроде как тебя заменил. Он тоже любил поезда. И во всём мне помогал. А теперь его нет на свете, и виноват в этом я. Я вообще во всём виноват, потому что забыл запереть дверь и включить сигнализацию. — Я заплакал, закрыв лицо руками.

— Ты не виноват, Оскар, — произнёс папа. — Виноваты они, преступники. — И выругался, обозвав этих преступников таким словом, которое я от него никогда прежде не слышал. Потом продолжил: — Сынок, я читал, что человек, когда с ним приключается что-то ужасное, старается об этом забыть. И теряет память. Наверно, эти сволочи посадили тебя в клетку или в яму. Там ты и вырос.

— Папа, я ехал на поезде. Много часов. От Чикаго до Лос-Анджелеса. И мне одиннадцать лет. Ну, пожалуйста, поверь!

Папа недоуменно поднял брови. И ровным голосом, торжественно и печально произнёс:

— Оскар, прошло десять лет. Сейчас не тридцать первый, а сорок первый год. Тебя похитили и не нашли. Каждый день каждого месяца каждого года из этих десяти лет пропущен мной через сердце. Каждую ночь я плакал, уткнувшись в подушку, представляя тебя мёртвым или связанным по рукам и ногам в грязном багажнике…

Я слушал его и впадал в отчаяние. Папа должен мне поверить, иначе он решит, что я спятил.

Папа докурил и загасил сигару. Я тут же достал из кармана ту сигару, которую он зачем-то дал мне полчаса назад. Он машинально закурил, но тут же поморщился и сплюнул.

— Отчего такой вкус? И что это за зелёный порошок? В чём ты вывалял сигару?

И тут меня осенило.

— Вот тебе доказательство! — воскликнул я.

Вывернув карман, я вытряхнул на ладонь немного ярко-зелёного порошка, а потом пересыпал его в подставленную папой руку.

— Ну, сам скажи, что это такое! — потребовал я.

Он растёр щепотку порошка пальцами, понюхал. Поморщился:

— Это… это же сухая краска. Для нашей вечнозелёной травы и кустов… Прерии на макете…