На склоне лет, в эпоху стекла и камня

"Да и вообще, - обратился он к себе в следующую минуту строго, - неужели ты и правда поверил во всю эту чепуху психически нездорового гражданина?"

Впрочем, чепуха-то чепуха, однако была во всём некая странность. Последние минуты пребывания в доме у непонятного старичка Глеба Родионовича волшебным образом стёрлись из памяти. Как ни старался Станислав Геродотович, а не мог припомнить, как и в какой момент оказался на улице. В сознании всплывали лишь неряшливые обрывки воспоминаний, в которые и верилось-то с трудом: кухня, серебристый приборчик в руках старика, гудение сотен пчёл над самой головой, свет, который вдруг погас в самый решительный момент... В общем, бред какой-то и ничего определённого. Этакий пробел образовался в памяти. А может быть, и в жизни?

Ему вдруг отчётливо явилось лицо Глеба Родионовича — прямо в воздухе. Старичок лукаво улыбнулся и рек: "Пробел, говорите?.. А какой самый насыщенный информацией знак в тексте, позвольте спросить?.. Про-бел! Молчание. Тишина-с, хе-хе".

Станислав Геродотович вздрогнул от невозможной ясности галлюцинации.

"Хм... Впору самому показаться Цесаренке", - проворчал он про себя, направляясь к трамвайной остановке — идти пешком по такой погоде совсем не хотелось.

У Станислава Геродотовича была одна тетрадка. Нет, вообще-то тетрадок у него было много, но та самая — одна. В тетради этой доктор хранил свою жизнь. То есть, не в буквальном смысле конечно, не как Кощей, а в переносном.

Земную жизнь пройдя до половины, Станислав Геродотович очутился вдруг в сумрачном лесу понимания того, что жизнь проходит, а ничего, кроме камней в желчном пузыре у Кормухина, ничего, кроме глуповатого, но весёлого интерна Зыкова и кровяной колбасы на ужин, вспомнить он не может. Тогда наш герой спохватился и стал вести дневник. В назидание потомкам. С потомками у Станислава Геродотовича тоже как-то не сложилось пока, ну так ведь и жизни ещё - хочется верить - ой как далеко до финиша.

Поджарив колбасу (с перчиком, с чесночком!) и задумчиво поужинав, доктор со стаканом молока уселся за стол у открытого в закат окна, неспешно и прочувствованно обнажил чистую страницу и быстро вывел на ней текущую дату.

Немного поразмыслив, принялся излагать события сегодняшнего дня — почерком мелким, торопливым и совершенно неразборчивым, что, впрочем, типично для всех подопечных Эскулапа. Исписав впечатлениями почти две страницы, Станислав Геродотович вдруг утратил вдохновение и живость слога, отложил ручку, задумался, подперев подбородок ладонью, барабаня пальцами по щеке. Потом вздохнул и вырвал исписанный листок: пробел так пробел - пусть будет. Задумчиво повертел бумагу в руках, не зная, что с ней делать — идти к мусорному ведру было лень. Потом улыбнулся и принялся складывать самолётик. Складывал он его старательно и аккуратно, высунув язык, как прилежный школьник, и тщательно разглаживая ногтем каждый сгиб. Наконец подошёл к окну и, воровато оглядев улицу на предмет прохожих, могущих выразить ему своё недовольство, отправил самолётик в воздушное плавание.

Ликуя от неожиданной свободы, летательный аппарат выпорхнул во влажный вечер, клюнул носиком низкое небо, а затем нырнул и - видимо, под грузом воспоминаний Станислава Геродотовича - стал медленно-медленно и плавно опускаться к земле, выписывая над двором сужающиеся круги. А потом...

А потом он вдруг превратился в странную и удивительную марсианскую птицу!

Огненно-рыжая, в голубой ауре текучей плазмы, хохлатая птица замерла на мгновение, распластав трёхметровые крылья, неторопливо паря и словно размышляя: а не обернуться ли обратно маленьким бумажным голубем. Затем решительно взмыла в небо, мимо серых стен, и плавно полетела над серыми крышами, отражаясь в по-вечернему серых стёклах домов голубыми и рыже-пламенными бликами, осыпаясь гаснущими искрами, кружась, кувыркаясь в небе и радужными сполохами окликая закат. Она была стремительна, прекрасна и совершенно невозможна в своей очевидной реальности, пока не рассыпалась на мириады медленно тающих брызг холодного огня.

Где-то там, высоко в перезревшем тёмной синевой небе, где растворилась небывалая птица, медленно восходила на небосклон голубая звёздочка. Земля, наверное.

- Вот это да! - одними губами произнёс Станислав Геродотович, ошарашенно глядя в небо. - Вот так дела!

А пальцы его уже тянулись к тетради — вырвать новый листок.

Эпилог

Шум стоял такой, что не слышно было собственных мыслей, когда они растерянными чайками метались в голове, оглушённые грохотом и ошарашенные красотой ландшафта.

Над водопадами призрачным хамелеоном улеглась гибкая марсианская радуга. Растекались по небу полупрозрачными молочными пятнами облака. Парили под ними жёлтые цапли, кружил огромный аргентавис, сновали шустрые крылатые горностаи, временами пикируя к воде за неосторожной рыбой.

А туристы, растянувшиеся в цепочку по смотровой площадке, даже впечатлениями обменяться толком не могли из-за несмолкающего шума воды.