На службе зла. Вызываю огонь на себя

Командиру дивизиона 152-миллиметровых гаубиц капитану Николаеву, в прошлом — Никольскому, приходилось нелегко. Он сам прекрасно знал, как жилось в Центральной Европе до войны — не хуже, чем в крупных российских городах до 1914 года. И сам так жил.

Особисты и спешно создаваемые комендантские службы как могли пресекали мародерство. Понимая, что моральное разложение, кроме всего прочего, снижает боеспособность частей и подразделений, командиры тоже старались удержать наиболее зарвавшихся бойцов.

Однако было одно и очень существенное «но».

Американские «Студебеккеры», тащившие в глубь рейха шестидюймовые орудия, доверху заполнились шмотьем, натыренным еще раньше. Периодически часть трофеев выменивалась или даже просто выбрасывалась на снег, потому что по мере продвижения на запад Красная Армия занимала более доходные населенные пункты. Владимир Павлович мог приказать выбросить все. Прекрасно понимал необходимость этой команды. Не сомневался, что его — самого авторитетного комдива бригады — послушаются, и бойцы оставят себе лишь компактные ценные мелочи вроде часов, украшений, иголок. Тем не менее так и не отдал этой команды. Почему его парни, часть из которых наверняка сложит голову под командованием прославленных советских маршалов, органически не умеющих беречь людей, должны быть в худшем положении по сравнению с частями либеральных командиров? Поэтому капитан следил лишь, чтобы его пушкари и водители не убивали и не насиловали местных.

На третий день, когда в расквартированном дивизионе установился, наконец, некий стационарный порядок, а за шалостями в отношении мирного населения уже приглядывали комендантские патрули, за комдивом прибыл «Виллис» с особистами. Теряясь в догадках, что армейской безопасности нужно от него на этот раз, капитан перебрал свою фронтовую биографию, начиная с легализации осенью сорок первого, ранения и до настоящего момента. В том, что он выжил в блокадном Ленинграде, особого чуда нет: военных худо-бедно подкармливали, а с той осени нацисты не предпринимали серьезных попыток прорвать оборону города, рассчитывая уморить его блокадой. Поэтому Ленинградский фронт оказался не лучшим местом для проявления канонирских способностей. Основные мясорубки под Москвой, на Украине, под Ржевом, у Сталинграда и на Курской дуге оказались гораздо южнее.

Из полковой артиллерии, где враг периодически различим в прицел, Никольский угодил в дивизионную. Там противник не виден. Но продвигаясь вперед и рассматривая воронки от осколочно-фугасных гаубичных гранат, вокруг которых живописно валялись человеческие и конские трупы, понимал, что, улетая за горизонт, артиллерийские снаряды так же безжалостны, как и при стрельбе прямой наводкой.

Но особистам и тем более СМЕРШу неинтересны его философические раздумья о жизни и смерти, войне и мире. По поведению конвоя капитан также ничего не смог понять. С ним разговаривали грубовато, в привычном тоне хозяев жизни — из действующей армии никого не отзывают в тыл без веской причины. Но при этом не отобрали ни документы, ни табельный ТТ, не сорвали погоны, не нацепили наручники. Обвинение в мародерстве подчиненных солдат точно ни при чем: с этой бедой разбирались на месте, а командиры батальонов и дивизионов обычно отделывались устным нагоняем.

В штабе армии начальник особого отдела удостоверился в личности Николаева, хмыкнул, скривился, затем выдал предписание срочно лететь в Москву. Несмотря на выражение всевластности и всезнайства, которое сидело на усталой и алкогольно-одутловатой физиономии, как форменный головной убор, и этот особист понятия не имел, зачем дивизионный капитан кому-то понадобился в ГКО.

Зеленый «Дуглас» урчал моторами, а Никольский уже не сомневался, что получит привет из довоенного, если не дореволюционного прошлого. Вопрос — от кого? От «своего» марсианина или его конкурента? Или органы безопасности вычислили связь бывшего ленинского охранника с внеземными силами? В последнем случае без наручников бы не обошлось. Действительность превзошла ожидания.

Вместо Лубянки или Наркомата обороны Никольского привезли на загородную государственную дачу, обнесенную высоким забором и с часовыми в форме НКВД на воротах. Здесь впервые попросили сдать оружие.

Капитан вытащил «ТТ» из кобуры, снял портупею, полушубок и шапку. Поколебавшись, вынул из внутреннего кармана «Вальтер» — дань дореволюционному хобби — и сдал дежурному.

На даче нет табличек на дверях. По этой причине Никольский не сразу смог понять, кем является крупный представительный мужчина в мундире генерал-майора, с хозяйским видом рассевшийся у горящего камина. Откуда-то он его помнил. По крайней мере при подготовке визита к Деканозову перед войной Владимир Павлович точно видел фото с этими правильными чертами лица и жесткими неприятными глазами.

Генерал повелительно махнул рукой на кресло напротив. Не отрекомендовался, не поздоровался, руки не подал.

Никольский представился по-уставному капитаном Николаевым и сел.

Постучался и заглянул некий гражданский человечек.

— Виктор Семенович, к вам двое приехали.