На службе зла

Ребенок неистово брыкался. Страйк опустил его на тротуар рядом с матерью, собиравшей с асфальта нарциссы.

– Держи как следует, – строго наказала она сыну. – Папе подаришь. Смотри не урони! Спасибо, – еще раз обратилась она к Страйку и зашагала дальше, ведя мальчика за свободную ручонку; тот, гордый этим заданием, послушно шел рядом, неся золотистый букет, как скипетр.

Страйк сделал несколько шагов и вдруг остановился посреди тротуара, словно привлеченный невидимой картиной, висящей в воздухе. Легкий прохладный ветер обдувал его лицо, но он, равнодушный к окружающему миру, был полностью устремлен внутрь себя.

Нарциссы… ландыши… сезонные цветы.

Сквозь сумерки до него вновь донесся эхом тот же голос: «Рикки, нет!» – и в голове сработала цепная реакция, осветившая посадочную полосу для теории, которая, как он теперь знал с уверенностью пророка, должна была привести к убийце. Как при пожаре обнажается металлический каркас здания, так и вспышка озарения открыла Страйку остов преступного умысла и допущенные в нем изъяны, не замеченные доселе ни самим Страйком, ни другими, но способные наконец-то остановить убийцу и пресечь его зловещие планы.

53

You see me now, a veteran of a thousand psychic wars…

Blue Öyster Cult. «Veteran of the Psychic Wars»[93]

В ярко освещенной больничной палате нетрудно было изображать безмятежность. Робин подпитывалась не только от удивления и восхищения Страйка по поводу ее спасения, но и от своих собственных рассказов о том, как она дала отпор убийце. Непосредственно после нападения она вела себя спокойнее всех: утешала и подбадривала Мэтью, когда он начинал плакать при виде ее забрызганного несмываемыми чернилами лица и длинной раны на руке. Набиралась сил она и от слабости других, надеясь, что ее храбрость, заправленная адреналином, позволит ей благополучно вернуться к нормальному состоянию, обрести твердую почву под ногами и жить дальше как ни в чем не бывало, не увязая в темном болоте, куда ее надолго затянуло после изнасилования…

Однако в течение следующей недели у нее нарушился сон, причем не только потому, что ее изводила дергающая боль в раненой руке, на которую наложили гипс. Как только ей удавалось ненадолго задремать ночью или днем, она чувствовала, как на шее у нее смыкаются мощные руки убийцы, а в ухе шипит его дыхание. Порой глаза, которых она даже не видела, превращались в глаза насильника, смотревшие на нее, девятнадцатилетнюю: блеклые, один зрачок неподвижный. Жуткие фигуры в балаклаве и в маске гориллы сливались, мутировали, росли, день и ночь заполняя ее мысли.

Самыми страшными были те сны, в которых он у нее на глазах творил это с другими, а она ждала, что вот-вот настанет ее черед – и ни помочь другим, ни убежать самой. Однажды жертвой оказалась Стефани с изуродованным лицом. Был и другой невыносимый случай, когда маленькая чернокожая девочка без конца звала маму. От ее криков Робин вскочила ночью, и Мэтью так встревожился, что наутро позвонил на работу и сказался больным, чтобы не оставлять ее одну. Робин не знала, благодарить или обижаться.

К ней, конечно, сразу приехала мама и стала уговаривать на время перебраться в Мэссем.

– До свадьбы еще десять дней, Робин, поедем домой, ты как раз отдохнешь перед…

– Я останусь здесь, – перебила ее Робин.

Она вышла из юношеского возраста и стала взрослой женщиной, которая вправе сама решать, куда ехать, где находиться и чем себя занимать. У нее было такое чувство, будто она снова и снова борется за те грани своей личности, которых лишил ее незнакомец в маске гориллы, набросившийся на нее из темноты. Из студентки-отличницы она превратилась в дистрофичку, мучимую страхом открытых пространств, из талантливого начинающего психолога-криминалиста – в сломленную девчонку, которая пошла на поводу у властных родственников, решивших за нее, что работа в органах правопорядка только разбередит ее душевные раны. Больше такому не бывать. Она этого не допустит. У нее нарушился сон, пропал аппетит, но она истово билась против своих страхов и ущербности. Мэтью боялся ей перечить. Он вяло согласился, что ей не обязательно ехать домой прямо сейчас, но Робин слышала, как он шушукается на кухне с ее матерью.

От Страйка ждать помощи не приходилось. Он не попрощался с ней в больнице, не пришел навестить и только переговорил с ней по телефону. Ему тоже хотелось отправить ее в Йоркшир, с глаз долой.

– У тебя же перед свадьбой масса дел.

– Нечего на меня давить! – с негодованием отрезала Робин.

– Да кто на тебя давит?

– Извини. – Робин душили беззвучные, невидимые ему слезы; ей стоило немалых трудов контролировать свой голос. – Извини… перенервничала. Домой поеду во вторник, раньше там делать нечего.

Теперь она была не из тех, кто лежит в кровати и таращится на постер Destiny’s Child. К этому возврата не было.