На Смоленск надвигается гроза

В детстве бабушка часто брала его с собой на работу в музей Сергея Коненкова, где заведовала задолго до рождения внука. Когда, стоя среди причудливых истуканов, она начинала выдумывать какую-нибудь удивительную историю о свергнутом божестве сброшенном с расколотого алтаря, о живой неостывшей плоти в сердцевине сухого дерева, маленькому Косте казалось, что и в его душе притаилась другая душа, нашла свой приют и теплится там, терпеливо ожидая случая, когда сможет покинуть пристанище и проявится на свет.

Окончив школу, Костя поступил в Смоленский педагогический институт на историческое отделение и теперь подрабатывал сторожем там, где более пятидесяти лет проработала его бабушка.

Он зажёг лампу, открыл ящик и высыпал на стол кипу пожелтевших фотографий из личных архивов Лидии Сергеевны. Это были снимки Коненкова, сделанные у него в мастерской. С улицы раздался надсадный металлический звук. Костя выглянул в окно и увидел, как рабочие в оранжевых робах торопливо елозят мохнатыми, как пекинесы, валиками по стенам.

– Хоть какая-то от них польза.

Костя вернулся к столу, аккуратно разложил фотографии, в который раз стал рассматривать, испытывая тревожное томление, стараясь преодолеть глянцевую плоскость снимка, вглядываясь в лики деревянных дев, библейских старцев, хронических птиц и животных.

В тесной, из углов и граней, каморке, рассеченной лучами пыли, будто духи из-под земли, полезли тени. Островок света, под которым он сидел, начинал исчезать и таять, тьма вокруг сгущалась, ее становилось все больше и больше.

Устало откинувшись на спинку стула, он сладко потянулся, подняв над головой руки, и замер в неподвижности.

В тёмном углу рядом со шкафом на задних копытах стоял и ухмылялся чёрный козёл с жуткой человеческой мордой и обнажённой женской грудью. Козёл посмотрел на него огромными бело-жёлтыми висящими на мокрых тягучих нитях глазами, приложил к губам копыто, будто предостерегающий перст, и угрожающе зашипел:

– Т-ш-ш-ш!

Пронзительный звук отскочил под острым углом от потолка и ударил в пол. Под тёмными сводами рванул коротким слепящим взрывом, наполнив комнату сыпучими искрами и твердым как камень ударом. Костя выбежал на лестницу, спотыкаясь о ступени, хватаясь за поручни, проскочил первый этаж, услышав голоса, кинулся наверх, привыкая к темноте, видя в сумраке волосок света, распахнул двери выставочного зала.

Глава 4. Занозыш

Наружу вырывались жаркие хлопки, хвосты раскаленных частиц. В лицо пахнуло кипящим варом древесной смолы. Костя задохнулся, в легкие попало мертвое измельченное вещество, над которым колыхался терпкий кровавый туман.

Тут были сказочные узловатые, покрытые коростой совы-ведьмы с обжигающе сиплым дыханием. Птица Сирин с отточенными перепонками и натянутыми крыльями. Козлоногий Пан, играющий на дуде, невесомые Наяды. Сделанные из пней, коряг, ветвей кикиморы и лешие, напоминавшие колючих дикобразов и ежей с деревянный шерстью, которая топорщилась и искрила. Чешуйчатые, будто глубоководные рыбы, водяные, от которых исходило фосфорное сияние. Странные, полупрозрачные дети: Марфинька, Ниночка, Леня на длинных ходулях, из которых торчали острые щепки, тонкие зелёные веточки.

Все скульптуры шевелились, будто искали кого-то. Трогали, терлись скрежещущими боками, стучали зашкуренными телами, сталкивались лакированными животами. Они склеивались, прилипали друг к другу, издавали скрипы и визги. Корчились, вцепившись в кору когтями и клювами. Вставали на дыбы, царапались, кусались, исходили горячими смолами, пенными соками. Выбрасывали снопы искр, выхлопы вонючего дыма.

Среди битого стекла и известки, разноцветных язычков стружки высветился малый фрагмент лица, орнамент одежды, складка пиджака. Внутри ожившего изваяния Маяковского начал нарастать гул, земля взволнованно задрожала, а чёрные, как капли нефти, глаза, свирепо сверкнули. Грань темноты и света проходила по налившемуся живой розовой плотью носу, остро сжатым губам, твердому, чуть поднятому подбородку, разливалась по мощной груди.

Костя слышал, как грохочут, приближаясь дубовые ботинки, и ему стало страшно смотреть. Он чувствовал слепую беспощадную мощь, поднявшую его в воздух тяжеловесно-грациозным движением, и деревянные пальцы, сдавившие пересохшую глотку.

– Я был на Красной площади! Видел, как перекрашивают кремлёвские соборы, дворцы и башни в новый цвет! Видел революцию, читал стихи в раскрашенном и построенном, сконструированном Малевичем пространстве. А его не вижу! Покажи мне его, страж!

Костя, вглядываясь в прямое, высокое движение лба поэта, чувствуя на шее больной ожог, как если бы его облучили куском урана, протянул руку и просипел:

– Там…

Припечатанный к полу Костя замер, окруженный заговорами и ударами.

– Вставай в наши ряды гордо,

Пока от грязи не отмылась морда! – заревел басом поэт, разрывая воздух, выбрасывая изо рта, будто из раструба, пульсирующее пламя.

– Точило наточило, острое стропило.

Тесаком обтеши, полено раскроши.

Шуршит, шарит, душу падшую нашарит! – парировал Вагус.