На солнечной стороне улицы

- Кать, - с задушевной интонацией продолжала Лидия Кондратьевна (не притворялась, Катя всегда это чувствовала), - ты же хочешь о Юре спросить? Он, знаешь, подумывает вернуться из Харькова в Ташкент, все-таки, - тебе-то известно! - у него здесь были дела налажены… А там никого почти не осталось… Трудно жизнь строить заново… Но… - Она взглянула прямо Кате в глаза: - Я тебе как женщина женщине, Катя: не жалей о нем. Он дурной человек, хоть и брат мне. Дурной, злобный… Да ты и сама помнишь, как он ко мне, - к родной сестре! - относится. Все не может мое замужество простить. Я же, Катя, вышла замуж за его лютого врага. Вернее за того, кому он сам лютым врагом сделался. И причина-то какая смехотворная: оба они теннисистами были, в одной студенческой команде… То ли на соревнованиях что-то не поделили, то ли еще какая-то чепуха… Вот уже сколько лет, как мужа нет в живых, а братец все счеты со мной сводит… Не стану вдаваться, но бога благодари, что ты от него избавлена!

Катя кивала с сочувствующим бабьим лицом, поднимала брови, ахала, качала головой…

Внутри закаменела вся…

О Верке не сказала ни слова.

Ни слова.

***

…Это было время, когда ступала она мягко и опасливо, как затаившаяся рысь, почуявшая легкую и шальную добычу… И счастливую встречу с Лидией Кондратьевной, встречу, снявшую с ее души свинцовую гирьку потаенного страха, расценила как некий благословляющий знак. Хотя вряд ли кто - там, на небе, - мог благословить ее на дело, в которое она входила сейчас осторожно и постепенно, как в дикую горную речку входят - трижды пробуя шаткий камень, прежде чем утвердить на нем ногу…

В дело входила попервоначалу на правах "верблюда" - на мизерных правах простого перевозчика…

…Месяца три назад ее окликнула в трамвае старая знакомая, спекулянтка Фирузка, когда-то скупавшая ворованные на ке-нафной фабрике нитки и материю, - лихая оторва с золотыми зубами, пересыпавшая узбекские слова русским матом. За эти годы она постарела, немного остепенилась с виду. Но клокотала в ней по-прежнему какая-то неиссякаемая радостная злость.

- Катькя, ти знакомий как не узнал, джалябкя! Они обнялись…

И на другой день, в назначенное время к скамейке на Сквере, под памятником Карле-Марле, Фирузка привела не кого-нибудь, а Сливу, все того же Сливу, ушлого и бессмертного, как сама Тезиковка, как Сквер, как древнее ремесло барыги, "не помнящего, - как уверял он, - худого"…

- А я, Кать, сразу понял - кого это Фирузка имеет в виду… И обрадовался, ей-богу! Помню твою хватку, дребанный шарик!… А в нашем деле это - первая необходимость… Часики-то помнишь, артистка? Аксы-балансы-маятники-цифербла-ты?… Часики теперь тикают без меня - отыгранный бизнес… А вот если серьезно хочешь заработать, - милости просим, но будешь по моим правилам играть…

Катя спокойно слушала, даже приветливо пару раз ему улыбнулась. Это мы потом поглядим - кто по чьим правилам будет играть…

Но с легкой руки уже подслеповатого Сливы на долгие годы в многоступенчатом мире этого страшного бизнеса к ней прилепится кличка - Артистка.

15

Вечерами дядя Валя играл на мандолине…

Это был упорный и тяжеловесный меломан. Свой неважнецкий слух он компенсировал деятельной и даже агрессивной любовью к музыке. Склонив голову набок, играл на мандолине "Турецкий марш" Моцарта или "Серенаду" Шуберта, трепеща медиатором, старательно выводя кудрявую мелодию и яростно отбивая ногою такт. Играл всем корпусом, самозабвенно. Трудился и потел. Работал музыку, как сваи забивал.

С тем же остервенелым упорством время от времени он приобщал к музыке сына Сергея - длиннорукого, длинноногого неслуха.

Играли они дуэтом - была еще в доме треснувшая по верхней деке старая гитара. Висела она за шкафом на гвозде, на длинной красной ленте, как удавленник. Она и хрипела, как удавленник. Сын должен был подыгрывать отцу вторую партию.

Сергею подобные соприкосновения с миром прекрасного ничего хорошего не приносили. Гитара не держала строй, хрипела, дребезжала. Добряк дядя Валя свирепел при каждом огрехе нерадивого сына.

- На "два и" соль диез!!! - выкатив глаза, орал он фистулой. - Сколько раз повторять тебе, идиот!!! Соль диез!!! Соль диез!!! - и потрясал грифом мандолины.

И казалось, что речь идет о жизни и смерти.

Так же упорно и непреклонно приучал сына к чтению. Сажал на стул, совал в руки книгу и, когда замечал, что в течение часа страница не переворачивается, сатанел, орал и бегал по комнате с ремнем.

Для Верки, которая вечерами околачивалась на половине дяди Вали, это были страшные минуты. Забившись за шкаф, она молча глядела, как бегает с ремнем дядя Валя, как мечется по комнате, переворачивая стулья, Сергей. Оба орали как резаные.

"Убью!!! Идиот!!! Бездельник!!!" - "Папа не нада-а-а!!! Я не буду!!! Я буду!!! Клянусь!!!"

Наконец отец настигал сына где-нибудь в углу, между печкой и стулом. Тот сползал на пол, прячась за стул, извивался, непрерывно вопя и защищая голову руками. Ремень шваркал пару раз по кожаной обивке стула, вопли становились и вовсе непереносимыми, у Верки все в животе дрожало и умирало…