На солнце и в тени

Ритм такого двигателя, слышный и в городе, и на открытых полях, навевал Джонсону возвышенные мысли. Стоял апрель 1947 года, и высокие здания Чикаго сияли бесчисленными огнями над потемневшей синевой озера. Звуки паровоза открывали перед Джонсоном прошлое и будущее. В них слышалось заверение, поощрение, послание веры. Это был ритм Америки. Это ее двигатели выдыхали и толкали вперед, никогда не сбиваясь.

Он вышел на вокзале «Юнион Стейшен» и направился к северной оконечности Мичиган-авеню, думая о красной черепице, которую собирался положить на крышу своего дома на Апостолах. У нее, как писали, была гарантия долго не трескаться на морозе, и она была того же цвета, что и черепица, которую он видел на Сицилии.

Каждый день знаменитый огромный поезд подползал к платформе на Центральном вокзале и ждал, когда его заполнят ньюйоркцы, которые бросались в Чикаго, словно с задачей завоевать его превосходную lebensraum[166]. Потом он мчался на север, пыля мимо пригородных поездов до самого Гудзона. Сейчас он стоял наготове на путях и выглядел рифленым и современным, а осиная округлость его последнего вагона скрывалась подсвеченным прямоугольным плакатом кремового цвета со словами «Двадцатый век лимитед».

Бесчисленные пассажиры видели это, отбывая во Второй город. Для ньюйоркцев покидать Нью-Йорк всегда болезненно, сколько бы они ни мечтали о побеге, потому что, отворачиваясь от него, они чувствуют, что не освобождаются, а скорее наоборот, теряют свободу. С впечатляющей скоростью мчась вдоль Гудзона, Гарри закрыл глаза. Ему представилась Кэтрин, пойманная в сеть улиц. Город поворачивался разными сторонами и смещался во времени, его валы вращались, пока его там не было. Удаляясь от нее, он видел ее в тишине, которая вздымалась, как неслышный дым.

Лед с озера Эри, накопившийся в медленно тающих тридцатифутовых моренах, привел к появлению цепочки красных огней, которые осадили «Двадцатый век», вынудив его остановиться где-то к западу от Кливленда, роняя капли, дыша, как разгорячившийся от бега боевой конь, и вибрируя от напряжения, а это означало, что Джонсон прибудет в «Дрейк» раньше Гарри. Это не имело значения. Джонсон за недавние годы научился ждать, пока друзья обнаружатся в живых. Если в Бейфилде самыми богатыми цветами были зелень, белизна и синева островов и озера, то здесь преобладали яркие оттенки красного, коричневого и золотого с налетом темной лазури. Озеро Мичиган не покрывали ни снег, ни лед, только сумерки казались Джонсону еще сумрачнее из-за желтого света лампочек, развешанных над столами в «Дрейке». Серебро блестело приглушенно, почти как никель. Война закончилась, он выжил, и он был здесь, ждал, сидя с повязкой на носу, которая теперь обильно пропиталась кровью.

– Как добрался? – спросил Гарри, из-за опоздания явившись прямо в ресторан и занося свой чемодан за стол. – Хочу поставить его так, чтобы официант об него не споткнулся. – Рукопожатий им не требовалось. Могло пройти сто лет, а они по-прежнему могли бы говорить друг с другом, как будто шли по заснеженной дороге во Франции, окоченев от холода и истощения. Не успел Джонсон ответить, как Гарри задал еще один вопрос: – Почему ты ничего не заказал?

– Из-за цен.

– Все за счет компании.

– Ты уверен? – спросил Джонсон.

Он еще не разобрался, во что вовлечен. Гарри сказал:

– Они арендуют этот люкс круглый год, и ничье проживание в нем не запланировано. Там две спальни, и он на верхнем этаже. Мне сказали, что оттуда ничего не слышно, кроме ветра, и видны огни Северного берега.

– А как насчет еды? – спросил Джонсон. – Если в этом люксе никто не живет, они же за еду не платят.

– Мне сказали, что расходы бюджета рассчитывают исходя из предположения, что люкс занят восемьдесят процентов времени. Простому смертному – мне, например, – этого не понять, но Билли Хейл сказал мне: «Если бы ты был в офисе и выпил воды из кулера, ты беспокоился бы, сколько она стоит?»

– Из какого кулера? – спросил Джонсон. Это был очень странный вопрос. – Ты имеешь в виду тот, у которого такие конические чашки, что их невозможно поставить, если ты не Гудини? Это стоит примерно сотую цента, да и то если воду доставляют. А если она водопроводная, то одну миллионную.

С удивлением услышав, что Джонсона тоже раздражают чашки Гудини, Гарри продолжил разговор в этом направлении.

– Я примерно так ему и сказал. А он ответил, что даже если мы будем есть как боровы и напирать на черную икру, то в масштабах бюджета фирмы это будет не больше, чем выпить воды из кулера.

– Мне этого не постичь, – сказал Джонсон, – но я закажу коктейль с шампанским. Никогда не пробовал. Даже не знаю, что это такое. Но звучит хорошо.

– Кэтрин наверняка знает, – сказал Гарри.

– Кто такая Кэтрин?

– Моя жена.

Затуманенный взгляд Гарри точно сообщил Джонсону, в какие дали тот унесся.

– Как вижу, – сказал Джонсон, – хоть она и может быть наследницей, это не из-за денег.

– Да, – сказал Гарри, все еще опьяненный мыслями о ней, – не из-за денег.