На солнце и в тени

Я – вор. Я краду у хороших, ни в чем не повинных людей, у молодых пар, которые нуждаются в деньгах и не имеют ни малейшего представления, что с ними происходит, у стариков, ходящих с палочками, у кого угодно.

– Почему ты не обратишься к мэру? – спросил Гарри. – Или в мэрию?

Байер посмотрел на него с изумлением.

– К мэру?

– Да.

– Думаешь, мэр не знает?

– Серьезно?

– Серьезно. И полицейский комиссар. И главы департаментов. Знают, знают. Все основано на системе подкупа. Правительство, которое должно служить и защищать, ворует и лжет. Я-то выйду, как только смогу, но это, конечно, ничего не остановит. Это продолжится, и после нашей смерти это будет продолжаться. Если бы я отказался, это не имело бы никакого значения. Процесс начинается и заканчивается у окна, где городские чиновники говорят тебе, что потеряли твои записи, и все над ними точно знают, что происходит, вот ты и платишь. А знаешь, кто владеет всей схемой, кто обеспечивает защиту, передает выплаты начальству, отмывает деньги, придумал весь этот процесс и получает львиную долю? Мафия. Это часть городского правительства. Пока мы сражались на войне, она оставалась здесь, проникая все глубже. Где закон? Я ненавижу тех, кто ворует. Ненавижу себя. Если бы я мог, капитан, я взял бы свой карабин и убил бы этих типов, точно так же, как убил бы вооруженного налетчика, вломившегося ко мне в дом, чтобы ограбить меня.

– Они вооружены, – сказал Гарри.

Байер продолжил фразу Гарри:

– Как армия, всеми полномочиями правительства. Но убийство кого-то наподобие ни к чему не приведет, кроме того, они никого не убивали.

– Что, если приведет? – спросил Гарри. – Что, если они убивали?

– Comment? – спросил Байер.

– Слушай, – сказал Гарри. – Давай-ка я расскажу тебе о своих делах.

40. Поезд из Милуоки

Когда Джонсон покидал Апостольские острова, над озером опускался снежный занавес, заслоняя чередующиеся полосы белого льда и голубой открытой воды, которые уходили на север, в сторону Канады. Как почти все на Апостолах, снег был холодным, резким и четко очерченным. Не серым. Каждая кристаллическая снежинка с шипением падала на сосновые иглы, которые не сгибались под зимними ветрами. Апостолы были знаменем, на которое оборачивался Джонсон. В минуты слабости он думал о них – часовых озера Верхнее, и память о них придавала ему сил.

После войны он вернулся учить английскому языку – языку, на котором они еще не говорили или не понимали его тонкостей, – молодых людей, чье главное сожаление состояло в том, что они пропустили войну, через которую он прошел и которая была его проклятием. Он учил их не только тому, что иногда предложение может заканчиваться предлогом, но и тому, что один из способов выразить благодарность жизни состоит в том, чтобы говорить, слушать и петь о ней песней своего языка. Его работа не производила ни кип хлопка, ни штабелей пиломатериалов, но наполняла сердца, позволяла видеть дальше, давала сыновьям и дочерям шахтеров и фабричных рабочих возможность так воспарить над землей, что это метафизически вооружало их, готовя к встрече с призраками горя и смерти.

Добраться из Бейфилда в Милуоки было не самой простой вещью на свете, но после этого оставалось только проехать на поезде из Милуоки в Чикаго, что некоторые пассажиры проделывают каждый день. Гарри предложил Джонсону встретиться в Чикаго, и это было справедливо в том плане, что Гарри одолеет девятьсот миль, а Джонсон менее половины этого расстояния, хотя Гарри будет ехать в лощеном экспрессе «Двадцатый век лимитед», а Джонсону придется сесть в Бейфилде на «Грейхаунд» и ввести себя в подобие буддийского транса, необходимого, чтобы ехать на автобусе, не испытывая страданий.

То, что Гарри подготовил встречу удобным для Джонсона образом, означало, что он чего-то хотел. То, что встреча проводилась в Чикаго, означало, что он мог бы и обойтись без того, что хотел, потому что в противном случае нашел бы способ добраться в Бейфилд или, по крайней мере, в Сьюпириор. Это его заинтриговало, особенно когда Гарри сообщил, что у его тестя есть люкс в отеле «Дрейк», где они с Джонсоном могут остановиться и питаться за счет компании. «Дрейк» означал большие деньги. По крайней мере, эта встреча будет роскошной, в отличие от большинства встреч с товарищами по оружию, которые происходили в дешевых пивных или в ресторанчиках у воды, где чайки крали картофель фри из бумажных стаканчиков, стоявших на столах для пикника, как немецкие промышленные города в ожидании ковровых бомбардировок.

Это обещало стать чем-то иным. В Милуоки паровоз, не подозревая, что в свое время его заменят коробчатым, грязным, предсказуемым дизельным локомотивом, ощетинивался замершими рычагами, поршнями, стержнями и трубами, как черный трицератопс, способный протолкнуться мимо каждой коровы Висконсина, имеющей наглость загораживать пути и мешать ехать в Чикаго.