На солнце и в тени

С каждым шагом, сделанным им по направлению к Мэдисон-сквер, он становился все менее и менее уверенным не только в возможности привлечь к своему плану Байера или кого-то еще, но и в самом плане. «Мой враг не закон, – на ходу бормотал он себе под нос, хотя помнил, что говорить с самим собой – дурной знак, – но враг закона, а закон слишком слаб по сравнению с ним и не может защититься. Если закон замешан в преступлении, закон ли это? Если, не будучи замешан, он не только не может защитить, но и запрещает самооборону, то это не закон, а мошенничество. Анархия возникает не из-за тех, кто защищает себя по естественному праву, но из-за чиновников, которые не приходят на помощь, смотрят в другую сторону, поддаются угрозам и шантажу или сами преступают закон. Если закон, не защищая меня, говорит, что я не могу защищаться, то это уже не закон, и я не должен ему повиноваться».

Поскольку обоснование обычно следует за мотивацией, а не предшествует ей, было маловероятно, что Байера убедят такие абстракции. Гарри винил себя за то, что пытался снова вовлечь своих друзей в опасное дело после всего, что они уже испытали. Когда он вышел из лифта на девятом этаже здания на южной стороне площади, то, приуныв, почти передумал стучать в дверь, но через матовое стекло, на котором был только номер, заметил движение – движение друга, которому много раз доверял свою жизнь. Это его так обрадовало, что он чуть не забыл, зачем пришел.

– Ха! – воскликнул Байер, увидев Гарри. В большие окна, выходившие на площадь, вливался северный свет, из-за чего Байер, который был огромен, походил на коронованную фигуру с фламандского полотна.

– Ты уже пообедал?

Гарри сказал «да», хотя это было не так.

– Как насчет скотча?

– Нет. Не надо.

– Апельсиновый напиток?

Это может быть только совпадением, сказал себе Гарри.

– Тогда арахис, – сказал Байер, вытаскивая из ящика стола брезентовый мешочек с жареным арахисом. – Как насчет этого? – Одним движением он выдвинул из-под стола серую корзину для бумаг, поставил ее перед ними, и они, словно занявшись сдельной работой, стали лущить арахис и бросать шелуху в корзину, лишь изредка промахиваясь. Испытывая радость от одного того, что сидит рядом с Байером, которого у него на глазах поднял на воздух выстрел немецкой пушки и который остался жив, он чувствовал себя так, словно оба они школьники. Все обоснования куда-то пропали.

– Чем ты теперь занимаешься? Женился? – спросил Байер.

– Да.

– Быстро. Готов поспорить, она красавица.

– Это правда. Не все так думают, но для меня каждое ее несовершенство – как удар, вгоняющий ее еще глубже в сердце всякий раз, как о ней подумаю, а я думаю о ней постоянно. По-моему, я спятил.

– Хотел бы я так же спятить.

– Я мог бы жениться на ней десять тысяч раз. Ей двадцать четыре года. В ней есть и очарование девушки, и мудрость женщины. Никогда не видел ни такого изящества, ни такой красоты. – Последовало неловкое молчание – Гарри засмущался, что так увлекся рассказом о Кэтрин, словно Байера не существовало. – А как ты? – спросил он, чуть ли не испуганно.

– А, ну его, – ответил Байер, бросая в корзину не шелуху, но целый неочищенный арахис, упавший в нее со щелчком, похожим на отдаленный выстрел. – Браки заключаются на небесах, но не в моем случае. Она меня бросила.

– Мне очень жаль, – сказал Гарри.

– Да. Ничего нового, конечно, хотя я узнал об этом, только когда вернулся. В сорок четвертом – можешь себе представить? Я мог бы умереть и ничего не узнать, вот почему, возможно, она мне не сообщала, что спуталась с каким-то ублюдком-евреем, и они переехали на Лонг-Айленд.

– Ты же сам еврей, – сказал Гарри.

– Да, но меня никто не зовет Еврей Байер. А вот его зовут Еврей Лаки.

– Это что, его настоящее имя?

– По крайней мере, прозвище.

– Наверное, просто прозвище, как ты думаешь?

– Так значится в телефонной книге.

– Ты шутишь.

– Можешь проверить. У них есть ребенок. Знаю, что это ребенок Еврея Лаки, но почему-то думаю о нем как о своем собственном. Пусть даже он об этом не знает, я присутствую в его жизни, словно призрак. Это или мальчик, или девочка.

– Верно, – заметил Гарри.

– Он, наверное, вырастет и станет президентом Соединенных Штатов, а я в свои девяносто буду жить в квартире без горячей воды на авеню Д. В тот день, когда они зажгут в Белом доме рождественскую елку, если ее там зажигают, я в одиночестве поужинаю в закусочной «Хорн и Хардарт». По дороге домой поскользнусь на льду и два часа пролежу на улице, прежде чем умру. Мои последние слова будут обращены к бродяге с Бауэри, который окажется слишком пьян, чтобы понять их, а президент, который мог бы быть моим ребенком, будет вальсировать в Белом доме и есть фантастические ростбифы. Почему ты смеешься?

– Потому что ты все спланировал, – сказал Гарри.

– С того времени как мы высадились в Нормандии… Боже мой, если бы я знал, меня почти наверняка убили бы. Все это время, вся кровь и снег: этого не описать – я ее любил, тосковал по ней. Я думал о ней, и это меня спасло.

– Я уверен, что именно поэтому она ничего тебе не рассказала.