На солнце и в тени

Философы, математики и логики не стали бы об этом думать. Но дислексики, люди, путающие правое и левое, женщины, чье чувство направления хуже, чем у почтового голубя, и мужчины, неспособные понять идею кольца Мебиуса, останавливались хотя на миг перед тем фактом, что дом 28 по Западной 44-й улице был также и домом 25 по Западной 43-й улице. Как могло такое быть? Почтовое отделение давно уже смирилось с этим парадоксом. Люди, любившие пустить пыль в глаза, могли написать: «Пожалуйста, пришлите ответ в мои офисы либо в доме 28 по Западной 44-й, либо в доме 25 по Западной 43-й, и мои сотрудники передадут его мне, даже если я буду в Париже». А посетители, входившие в эту аркаду по одному адресу и выходившие по-другому, оставаясь между тем в одном и том же здании, иногда находили это приятным.

Это была аркада, где работала Евгения Эба, сидя под символом, который, если не считать памяти, только и оставался у нее от мужа. Эта золотая звезда вызывала у нее чувство святости, словно он был у нее в объятиях, и она будет верна ей всю оставшуюся жизнь. Распускать и вязать вещи заново было искусством, которое скоро утратится, но именно им занималась она целыми днями, работая среди травертиновых стен под сводчатым потолком, отделяемая окном от созвездия полированных светильников, испускавших золотистое сияние. Ей всегда нравилось, как за часом час перемещалась, подобно флюгеру на ветру, латунная стрелка указателя лифта.

Она работала в тишине, которую создавали многие звуки, смешивающиеся в спокойствии, – постукивание каблуков по мраморным полам; швейные машинки, время от времени жужжащие, как достигшие оргазма сверчки; пропавшие голоса, незримо поднимающиеся к потолку. Значение их шепота, криков или пения было непонятно, но их сущность ощущалась как маленькие взрывы в сердце.

Когда с началом ноября наконец нерешительно вернулась осень, полосы дождя продолжили мести Манхэттен, чередуясь с солнцем и голубым небом. Когда Евгения Эба заканчивала починку необычной куртки английской шерсти, которую чинила много раз прежде, улицы то были влажными и темными, то искрились на солнце. Бизнес из-за большого предложения готового платья шел вяло, поэтому она была благодарна за эту работу, какой бы странной она ни была, и не спрашивала, почему разрыв на рукаве продолжает появляться снова и снова. Когда эту вещь принесли ей во второй раз, она узнала свою работу и предложила починить ее бесплатно. «Нет, об этом не может быть и речи, – повелительно сказал хозяин. – Я сам виноват. Шарнир на румпеле моей лодки все время цепляется за это место. Я не могу этого изменить. Лодка быстрая, выигрывает гонки. Можно навалиться на румпель так, что он поворачивается очень быстро, и тогда корма приподнята, а не утоплена. Нет, и слышать не хочу. Если вы готовы чинить мою куртку, я просто буду приносить ее, когда она порвется».

Понимая, что разрыв сделан вязальным крючком, а не шарниром парусника, она все равно согласилась. Сначала она подумала, что он проявляет к ней интерес. Так оно и было, но это был не тот интерес, который часто останавливал мужчин у ее витрины, когда, молодые или старые, они делали вид, что очарованы ее работой, а на самом деле не могли отвести от нее взгляд, любуясь ее волосами, блестевшими на свету. Он был богат и в том возрасте, когда мог бы искать любовницу, но по тому, как он с ней говорил, и по выражению его лица при этом было ясно, что это не тот случай.

Он по крайней мере в десятый раз принес свою куртку, всегда порванную в одном и том же месте. Она знала о нем не больше, чем когда увидела его впервые, и он знал о ней не больше, потому что не стремился завязать разговор, а уж для Евгении Эбы разговор был среди тех вещей, без которых она прекрасно могла обойтись. Она была немного обижена и в то же время признательна, потому что почти год работы на него позволял ей сводить концы с концами в черные дни, пусть даже и в обрез.

В январе она никогда не указывала ему, что он почти наверняка не мог ходить под парусом, как не говорила в июле и августе, когда солнце едва не доводило воды залива до кипения, что он вряд ли мог плавать в шерстяной куртке. Было понятно, что такие вещи следует оставлять без замечаний. Что бы он ни делал, это не было обязанностью. Не было это и удовольствием или неудовольствием – просто так повелось. Время от времени он приносит ей куртку, которую порвал, а она аккуратно ее починяет. Может быть, он ее жалел. Возможно, он потерял сына и видел ее звезду, или подчинялся чему-то, чего сам не знал, или просто был щедрым, как некоторые люди. Возможно, после войны он немного сошел с ума и думал, что эта изысканная женщина, каждый день работающая одна в маленькой мастерской, с природным упорством чинит не только порванные куртки, брюки с дырами, прожженными сигаретами, и пальто с осыпающимися краями, но и весь раненый и страдающий мир.