На стороне ребенка

Передо мной ребенок такой-то. «Как, госпожа Арлетт, – говорю я, – вы сказали „ребенок” об этой маленькой девочке! Это же – мадмуазель такая-то». Ребенок счастлив, что г-же Арлетт досталось. А та очень искренне извиняется перед ребенком. Дети очень чувствительны к тому, как к ним обращаются, и очень ценят уважительное к себе отношение – такое, какое питают к себе они сами.

Позднее, в школе, обоюдное обращение на «вы» или на «ты» должно бы тоже найти подобающее место.

Обыкновение требует называть людей по именам, и мамы хотят, чтобы ребенок имел то имя, которое ему подходит. Есть имена во французском, по которым не поймешь – мальчик или девочка – Клод, Камилл и многие другие. Когда дети вместе, в группе, нужно добавлять: мальчик/девочка. Этих детей надо представить другим. Таким образом мы подчеркиваем, что Камилл, который перед нами, это – мальчик. А обращаясь непосредственно к малышу, пояснить: «Знаешь, ведь Камилл может быть и девочка. Но ты должен знать, что ты – мальчик. Твоя мама говорит, что она так назвала тебя потому, что сначала ей казалось, что она бы больше любила тебя, если бы ты был девочкой. Но ты родился мальчиком. А Камилл – это и мужское имя». И он – услышит, поймет. Он должен знать, что он потенциальный мальчик и что его «двойное» (по принадлежности к полу) имя никак не должно сбивать его с толку и с первых лет жизни создавать некую двусмысленность, ведущую к сексуальному тупику, подобно тому, как это случилось с его матерью.

Все аутисты от природы обладают чрезвычайно развитым даром человеческого общения, тем не менее именно они оказываются в коммуникационной пустыне. Часто особа, которая занималась ими, была некогда в том самом, что они, раннем возрасте, оставлена в одиночестве, и это свое состояние «оставленности» она перенесла на ребенка, который напомнил ей ее первые годы жизни. Аутизм существует в силу того, что символическая функция у человека имеет чрезвычайно большое значение. У животных нет аутизма. Это специфическая болезнь рода человеческого. Аутизм встречается редко, кроме того, возникает не сразу (после отнятия от груди), у детей, которых кормят грудью. Напротив, чаще встречается он у тех, кому мать клала в выемку подушки рожок и оставляла малютку есть в полном одиночестве.

Двадцать один год назад, в Сэн-Венсан-де-Поль, в заброшенной церкви, где был устроен приют для брошенных детей, можно было наблюдать такую картину: сиделка – одна на всех – клала бутылочки с едой в выемку на подушках и, прочитав свой детектив, собирала их. Рожки были на три четверти полными, потому что младенцы выплевывали соски[197].

Такое обращение ставило человеческие существа в ситуацию дегуманизации символической функции. Их символическая функция продолжала свое развитие, но вытекающий из нее речевой код не гуманизировался, ибо подобное происходит только тогда, когда чувственные начала, которые питают эту функцию, имеют один и тот же смысл для, по крайней мере, двух жизнеспособных субъектов. Так, выходит, матерью для тех малюток во время кормления был, вероятно, потолок; отцом – возможно, соска, походящая на пенис. А ребенок, выкормленный подобным образом, возвращался во внутри-утробное состояние, в котором восприятия – слуховые, зрительные и эти поступления пищи воспринимались им не иначе как продолжение животного существования. Всё вместе это замещало речь, но являлось всего лишь подменой многообразия межчеловеческих связей, иллюзией коммуникации, поскольку при этом он не получал жизненно необходимого: умения соучаствовать, откликаться другому, которое возникает исключительно в ответ на чувства этого другого. Ребенок становится вещью, потому что люди, ухаживающие за ним, следят за ним, как за вещью, и обращаются как с чем-то неодушевленным. Хочешь не хочешь, произойдут какие-то видимые изменения, и слуховые, и обонятельные. А ведь все это – принимается ребенком за речь, доставляя наслаждение или воспринимаясь как пустой звук, и это то, чем кормится его символическая функция.

Аутисты живут. Совершенно здоровые дети, по большей части не страдающие ни одной болезнью, они великолепны. Но, вырастая, они мало-помалу сгибаются, перестают ходить в вертикальном положении, становясь похожими на волков в поисках пропитания; они, люди, только и делают, что ищут, куда бы (неважно куда) влезть, что бы такое (неважно что) схватить. Им постоянно чего-то не хватает: они неистовствуют, буйствуют… Их начинают изолировать. Они – те взрослые, что лишены критического к себе отношения, они смешивают вожделение, притязание и потребность, путая одно с другим, совершают убийства, проявляют неоправданную жестокость[198], насилуют, как г-н Проклятый[199].