На суше и на море - 1961

Может быть, он и не видел этой схемы, начерченной разноцветными карандашами на карте района, хотя пристальный взгляд все время был устремлен на жирную линию, идущую полукружием по берегу Нима и соединяющую последнюю станцию железной дороги с Красногорском. От Красногорска начиналась вторая дугообразная линия, повернутая выпуклостью на север. Она шла вдоль Вышьюры до Алмазных приисков. На севере, где маленькой точкой обозначен Чувал, который становился новым центром уральской металлургии, была робко прочерчена узкоколейная подъездная ветка к новой трассе. Внизу схемы были отчетливо написаны цифры: длина линии 317,5 километра, длина мостовых сооружений — 8,9 километра, длина гатей — 28,3 километра. Затем шли цифры пятизначные, обозначавшие объем земляных работ, кубатуру зданий, станционных построек и бараков. В самом низу стояла почти двухсотмиллионная цифра — стоимость будущих работ, дважды обведенная цветным карандашом. По этой схеме можно было отчетливо прочитать длинную историю проектирования Красногорской трассы, представить многомесячные блуждания изыскательских партий по отрогам Уральского хребта. И трудно было понять, о чем думает начальник строительного участка, неподвижно застывший у карты.

Вдруг Колыванов услышал за дверью короткое взлаивание собаки, топот в коридоре, какое-то бормотание и стук в дверь. Судя по недовольному голосу матери, пришел посторонний.

Колыванов выпрямился, взял из стаканчика красный карандаш и решительно провел новую линию на схеме. Эта линия легла напрямик от Красногорска к алмазным приискам. Затем Колыванов размашисто перечеркнул цифры, обозначавшие длину линии, и написал рядом: 222 километра. Цифру стоимости работ он зачеркнул тоже и написал другую, меньше на сорок миллионов рублей. Сделав это, он отодвинул схему и повернулся, навстречу входящему.

Вся усталость, сковавшая большое тело Колыванова, вдруг куда-то пропала. Он вскочил со стула и пошел навстречу гостю, который стоял у порога, освобождаясь от ружья, патронташа и вещевого мешка. Попав в железные объятия Колыванова, гость даже на мгновение зажмурился.

— Григорий, старина, ну и порадовал меня! Мама, ты же его знаешь, это Григорий Лундин!

Лундин повернулся к матери Колыванова, покачал головой, словно укоряя ее за плохой прием, и прошел к столу.

Гость был молод, невысок, ловок в движениях. Серые глаза его были строги и как будто все время о чем-то спрашивали окружающих. Он переводил их с Колыванова на его мать, опустив руки и выпрямив плечи.

Колыванов смотрел на него с жадным вниманием. Лундин грустно улыбнулся одними глазами, достал из кармана слуховой рожок с резонатором, небольшую черную аспидную доску с привязанным к ней белым грифелем и написал:

«Контузия не прошла».

Колыванов смотрел на Григория, не в силах побороть какого-то гнетущего чувства. Это была не жалость, хотя он мог бы пожалеть Лундина, прежде неугомонного, говорливого, умевшего поспеть на помощь каждому, кто в ней нуждался; не боязнь за приятеля, потому что Лундин, несмотря на постигшее его несчастье, оставался бодрым, спокойным и, как видно, уверенным в себе и своих силах; не страх, какой охватывает человека, увидевшего, что с близким случилось несчастье. Скорее всего в гнетущем ощущении слились и эти и многие другие чувства, которые нельзя было выразить словами.

Лундин все стоял со смущенным видом, словно сожалел, что вынужден открыть свою беду. Колыванов молча стиснул его руку, хотя слова бились в горле, сдавливая дыхание. Лундин написал еще одно слово: «Говори!» — и указал на свой слуховой рожок.

— Ты получил мое письмо? — спросил Колыванов, приблизив лицо к слуховому аппарату.

Лундин кивнул. Он, по-видимому, уже привык пользоваться несовершенными средствами общения с другими людьми: слуховым рожком, мимикой, жестами. Но Колыванов не мог так скоро освоиться с таким необычным разговором, тем более, что Лундин старался писать как можно меньше.

Однако, заметив затруднение Колыванова, Григорий присел к столу, притянул хозяина за руку и заставил сесть рядом, быстро записывая и затем стирая вынутой из кармана тряпочкой крупные косые буквы.

«Ты не беспокойся, — писал он, — я уже совсем здоров. В чем у тебя дело?»

— Ты Колчимские болота знаешь? — спросил Колыванов, нагибаясь к рожку.

«Довольно хорошо!» — написал Лундин. Колыванов расстелил на столе карту района.

— Покажи, где ты бывал? — спросил Колыванов. Лундин присмотрелся к карте, улыбнулся, найдя на ней такие отметки, которые были известны только охотникам: Избу Марка, Лосиный провал, Соболий лаз. Потом отчеркнул ногтем кружок возле Избы Марка и показал на треугольник, образованный Собольим лазом, Лосиным провалом и излучиной Колчима.

— Летом был или зимой? — продолжал спрашивать Колыванов.

«Осенью», — написал Лундин.

— Не приходилось тебе примечать, нет ли там где-нибудь сброса в Колчим или в Ним, чтобы осушить эти болота? — спросил Колыванов.

Лундин удивленно посмотрел на него, потом перевел глаза на стены, увешанные диаграммами, на свернутые чертежи, лежавшие на столе, и улыбнулся.