На суше и на море - 1964

Татоуан нахмурил брови, и они сошлись у него на переносице. Некоторое время он молчит, затем снова начинает распутывать узелки своих мыслей:

— Теперь мы все разные. Мы ничем не походим друг на друга, разве только тем, что все — плохие. Быть плохим — это обычай с того дня…

— Какого дня? — настойчиво спрашивает Рамон.

— Есть дни, у которых нет даты, — веско изрек Хервасио.

— Быть плохим, — продолжал оракул, — это обычай с тех пор, когда ночь отделилась от дня и вода ушла с земли, чтобы вечно искать свое место, а огонь вознесся вверх, бесконечно разгневанный, и тогда боги, забрав свой скарб, поднялись на небо. Быть плохим — это обычай с тех пор… И вот поэтому мы отделились и стали скрываться за деревьями друг от друга, и одни выслеживали других и охотились за ними…

— Да, было так…

Он мог бы перечислить: Хесус-Мария, Сан-Франциско, Санта-Тереса, Сан-Хуан-Пейотан, Атоналиско, Эль-Висентеньо… А за что?

Идем, идем.

XVII

В Доме обычаев ранним февральским утром вокруг длинного стола, сделанного без единого гвоздя — на шипах, рассаживаются старосты, топили, старшие в роду, тонанчес^[31] и старейшины. Они начинают собираться еще до рассвета. Приходят по одному. Негромко приветствуют правителя племени, затем остальных, протягивая плоские ладони и стараясь никого не пропустить. Отвечают на приветствие здесь так:

— Будь добрым.

Каждый приносит свой дар, завернутый в большой новый красный платок. Правитель, не разворачивая, принимает его. В свертках табак, золотой песок, кукурузные початки, «глаза богов»^[32], чудесно расшитые шерстяные сумки, луки, стрелы, жертвенные сосуды. Если это цветы, то они должны иметь столько лепестков, сколько вершин у звезды.

Каждый, вручив свое подношение, удаляется, отыскивая у стены место, чтобы присесть на корточки. Тонанчес предлагают собравшимся табак и кукурузу. Старейшины молча подносят курильщикам сосновую головню, и те размышляют о боге — отце всех богов, о том, кто светит вверху и, вот-вот появившись на небосклоне, увидит воистину преданных ему, собравшихся здесь.

Дары лежат на длинном столе. Никто не должен дотрагиваться до них, развязывать узлы, чтобы посмотреть, что там находится. Узнает это только бог, если великодушно захочет принять скромные даяния. В полдень тонанчес подают новые белые миски — в них рисовый суп без соли и жира, атоле^[33] из черной кукурузы, подслащенное лесным медом, бобы и лепешки. Когда все поедят, остатки разделят поровну, и каждый поставит на пол рядом с собой небольшой глиняный горшок с едой для членов семьи.

Когда великий бог начинает скрываться за горизонтом, старейшина величественным жестом возвращает каждому принесенные дары. Ибо великодушный бог не желает брать ничего взамен благ, раздаваемых им, потому, что он творит добро ради самого добра. Тогда печаль опускается на лица индейцев. Так они встречают ночь — печальные-печальные.

Когда наступает тьма, старейшины выходят из хижины. За ними следует Малинче, девочка лет восьми, потом остальные — мрачные и молчаливые. Они предчувствуют, какая их ожидает судьба, если боги не смилостивятся и не примут их скромные подношения. Они идут по тропинке один за другим, совсем как призрачные тени. Кажется, что дорога освещается лишь белыми сомбреро.

Они подходят к священной пещере — земной резиденции божества. Замаскированный травой вход в пещеру настолько узок, что человек едва может в нее протиснуться. Лишь старейшинам дано безнаказанно проникать в обитель богов. Прежде чем туда войти, они зажигают свернутую из кукурузного листа сигару и пускают клубы дыма в пещеру. Ибо только дым способен все обезвредить. Самый старший из них карабкается вверх, исчезает в расселине и через некоторое время показывается оттуда. Тогда Малинче принимает узелки от индейцев и, как непорочная посредница, подает старейшине, который и вручает дары богам. Он принимает их по очереди, уходит в глубь пещеры, развязывает платок и кладет на соответствующее место содержимое свертка. В жилище бога много отделений; в одном — цветы, во втором — мед, в третьем, четвертом пятом — жареная кукурузная мука, золотой песок, деньги и белые черепа старейшин, скончавшихся более двух лет назад.

Когда положено последнее приношение, индейцы возвращаются в деревню, довольные и спокойные. Какое-то внутреннее сияние смягчает их души. В Доме обычаев каждый берет свой горшок и, улыбаясь, прощается с правителем племени и остальными братьями. Они расходятся по таинственным горным тропинкам, ощущая тепло любви в своих печальных сердцах.

Рамон смотрит, как они исчезают во мраке. Индианка с ребенком на руках и мешком за спиной тяжело шагает по склону, раздвигая траву. За ней верхом на тощем муле индеец, ее муж, покачивается на вьюках. В Рамоне вспыхивает негодование метиса:

— Скотина! Нужно женщину посадить на мула.

— Нет, — говорит Хервасио, — мул принадлежит мужу. Если бы он не был хозяином мула, то шел бы пешком.

Проклятый глагол собственности спрягается и здесь: я имею, ты имеешь, он имеет. Работай рука об руку со мной — и ты будешь иметь.