На суше и на море. 1971. Выпуск 11

В народе говорят: «Один след — след, два следа — тропинка, три — дорога». Первый след, проложенный Невельским 110 лет назад, долго оставался лишь следом, в крайнем случае — тропинкой. А. П. Чехов, добравшийся сюда через полвека после Невельского, писал с грустью: «Близость каторги и самый вид заброшенного города отнимают охоту любоваться пейзажем… Половина домов покинута своими хозяевами, полуразрушена, и темные окна без рам глядят на вас, как глазные впадины черепа».

А теперь, если продолжать сравнение, я прибыл в Николаевск по магистральному шоссе. Уютный городок, заводы и фабрики, зелень скверов, многоэтажные дома, серебряные резервуары нефтебазы, песни туристов на пристани, толчея судов на рейде… И люди, спокойные, не суетливые, влюбленные в свой окраинный город.

Сотрудница краеведческого музея Галина Ивановна Андреева рассказала о будущем города и всего этого района. Николаевск становится крупным портом. А соседний порт Маго в ближайшие годы станет важнейшим экспортером леса на Дальнем Востоке. Вероятнее всего, именно здесь, на Нижнем Амуре, построят гигантские тепловые электростанции, энергия которых пойдет в советские дальневосточные города.

Ходил по музею человек в телогрейке, с маленькими усиками на морщинистом лице, тянулся круглыми стариковскими очками к старым фотографиям, вздыхал.

— Узнаете кого-нибудь?

— А как же, вот он я.

На фотографии бравый парнишка в солдатской шинели и подпись — «Родион Вагин».

— Николаевск освобождали?

— А как же! Я из Коль-Никольска, Недалеко тут, у Сахалинского залива, рыбачили с батькой, картошку сажали. В солдатах был, в восемнадцатом домой вернулся. Да ненадолго. Белые начали зверствовать, издевались над людьми. Ну народ и вздыбился весь. А как же!..

Неподалеку от музея я купил в киоске местную газету «Ленинское знамя». На первой полосе крупным шрифтом сообщалось о том, что колхоз «Ленинец» добыл четырех лососей. Я подумал вначале, что это опечатка. Оказалось — весьма важная новость. Ибо лососи эти были гонцами, представителями авангарда, который обычно идет впереди лососиных стай.

Это была главная тема в газете, город жил ею.

— Куда лосось подевался? — рассуждали в автобусах.

— Об эту пору путина вовсю, а нынче только гонцы идут.

— Лето было холодное. Еще наверстаем…

«На заездке волны бьются о бедро и гаснут в способе. Сквозь щелистый пол на глаголи слышен плеск воды», — читал я в газете загадочные фразы. И мечтал добраться до этого рыбачьего «способа», взглянуть на таинственную «глаголь».

Мне посоветовали съездить в Озерпах — рыбачий поселок, что стоит там, где Амур вливается в Амурский лиман. Для этого пришлось встать пораньше. В Москве еще только ужинали, когда здешний автобус отправился в свой первый утренний рейс.

Пока тянулись городские окраины, я дремал, сидя у окна. Потом сразу забыл и о московском вечере, и о николаевском утре: автобус шел по склону сопки, а внизу ослепительно сверкало зеркало Амура, огороженное неровной рамкой синего горизонта.

За деревней Каменкой автобус сбежал с сопки и помчался вдоль кромки берега. Я боялся мигнуть, глядел и не верил, что это далекий край Евразии, суровое место, где рабочим выплачивают «северные». Темные скалистые мысы лежали на зеркале реки длинными причалами. Белоствольные березки толпами сбегали с круч. Сосны висели на кромках скал, обхватив камни тугими корневищами. Дубы топорщили сухожилия ветвей, тянули их к узкой ленте дороги.

— Дорогая это штука — заездок, — рассказывал мне сосед по автобусу. — Каждую весну ставим в море забор длиной в километр-полтора. Кольев в дно наколачиваем. Кета натыкается на забор, идет вдоль него и попадает в глаголь. Это конец забора, загнутый буквой «Г». А там «способ» — сеть такая. Можно рыбу ловить, не замочив рук. Если она, конечно, идет.

— А если не идет?

— Тогда — труба…

Автобус все бежал вдоль берега, огибая камни, прыгал на ухабах. Показались сказочно разукрашенные домики — база воскресного отдыха рабочих Николаевского судостроительного завода. Последний раз сверкнуло гигантское зеркало Амура и погасло: автобус нырнул в лесную чащу, устланную брусничным ковром, украшенную огромными — с голубиное яйцо — ягодами шиповника. Сквозь бензиновый чад пробивались в автобус влажные лепные настои. Березняки сменялись ольшаниками, ольшаники — ельниками, такими густыми и дремучими, какие можно встретить разве что в иллюстрациях к русским сказкам.

Долго ли, коротко ли скакали мы на своих сиденьях, только на каком-то километре сверкнула даль в прогалину и там по кромке горизонта зазмеилась тонкая полоска далекого берега. И я задохнулся от внезапной догадки: это же Сахалин!

На вершине сопки автобус остановился, чтобы дать передохнуть пассажирам после полуторачасовой скачки по ухабам. Я отошел в сторону, взобрался на камень и залюбовался далями. Оттуда, из светлого простора, прилетал упругий ветер, принося запахи моря. Я долго смотрел на тонюсенький неровный штришок сахалинского берега. Он был для меня как образ, как та долгожданная черта, которая всегда подводится в конце каждого дела.

Об авторе