На суше и на море - 1971

И снова, как на Саянах, его назначили маршрутным рабочим при Кларе. И снова с утра до вечера шагают они вдвоем. И снова то крутой подъем, то спуск, то броды, через быстрые, но привычные уже речки.

Вот и водораздел. Клара, опершись на длинный черенок геологического молотка, всматривается в горные хребты, окутанные голубоватой дымкой. Вдоль и поперек исхожены они за это лето. Вдали белеют ковры лишайников, сверкают озера. Причудливой лентой вскачь несется вниз речка, петляет в кедровом стланике, отчаянно бьется об утесы и наконец вырывается в долину, поросшую редколесьем. Летом речку можно перепрыгнуть с разбегу, но во время осенних дождей она осатанело ворочает на перекатах замшелые валуны, сердито грохоча, брызжет пеной. За холмами, где над рощей вьется курчавый дымок и желтеют палатки геологов, она встречается со своей подружкой, такой же своенравной, капризной рекой.

В долгом раздумье стоит Клара. Отсюда, с водораздела, удобнее наметить путь. Низовья реки уже обследованы. Часть проб уже отобрана, озолена и отправлена в лабораторию. Что-то покажут анализы? Завтра нужно пойти вон к тем озерам.

В бинокль хорошо видно озеро у дальних скал. На выступе утеса застыла кабарга. Она не сводит глаз с лосихи, которая жадно пьет воду, настороженно оглядывается по сторонам и снова пьет… По крутому склону к водопою спускается стадо диких оленей. В россыпях снуют тарбаганы. «Когда и почему эти степные жители переселились сюда?» — спрашивает себя Клара.

Студеный ветер гуляет по вершине, шевелит волосы, забирается под воротник. Клара ежится, окликает Юрия и устало шагает по гребню, спускаясь вниз. Вдали виднеются крохотные одинокие лиственницы. Справа и слева почти отвесные скалы, сумрачные ущелья. Захватывает дух. Что-то холодное, как бурав, сверлит сердце, кружит голову. Пузатый рюкзак давит плечи.

На вершине перевала тропу заслонил большой язык ледника. Разноцветные солнечные зайчики бесновато скачут на его зеркальной поверхности, даже больно глазам.

Пришлось идти в обход ледника, прижимаясь к нависшим скалам и хватаясь за чахлые кусты. Впереди сплошная ссыпь. Щебень катится вниз, увлекает за собой.

С гор дует ветер, ошалелым вихрем мечется по ущельям. Ожили безмолвные камни. Отвесная скала, иссеченная глубокими морщинами, накренилась. Вдруг от ее вековой толщи отламывается глыба, другая. Они падают, разбиваясь на куски, и скачут под гору. Грозный гул камнепада все нарастает, приближается.

— Бежим, Юра! — кричит Клара. — Скорей, скорей!

И тут увесистый обломок пролетает над головой паренька, ударяется в гранитную стену, высекает искру, отскакивает и исчезает из виду.

Миновав россыпь, искатели устало опустились на землю.

— Кажись, проскочили! В лепешку мог сплюснуть, — облегченно вздохнул Юра.

Вниз спустились уже в сумерках. Долго пили, припав к студеному ручью воспаленными губами. В воде Юра увидел свое загорелое, обветренное лицо. Из-под выгоревших на солнце бровей на него смотрели незнакомые глаза, обведенные темными кругами.

— Ну и страшила! — засмеялся он. — Почему же медведь меня не испугался?

— Значит, он храбрее, — улыбнулась Клара.

К своему полотняному городку они добрались, когда вечерняя заря брусничным соком облила вершины.

Глава четвертая

Палатка начальника стоит на отшибе, у родника. Кудряшов достает из вьючного ящика какие-то банки, говорит вполголоса:

— На, Надюша. Вот тебе сметанка, вот медок. Дорогой купил, только что из сотов. А куда наша сгущенка делась?

— Не знаю, — вяло отзывается Надя.

— Ага, вон он, ящичек. Ты его в сторонку, в сторонку. Вот тебе еще вареньице. Тут больше трех кило. Хватит нам до новых ягод, а там опять, как в прошлом году, запасемся на зиму. Хорошо, что ты согласилась в этом году поехать со мной в поле… Да, сметану опусти в родник, чтоб собаки не достали. А те ящики, что на машине, завтра на склад.

Там концентраты, тушенка, овощные консервы, пшено, макароны… Вон сколько всего привез, пусть только попробует Жбанов ворчать, что не заботится начальник о людях… Демагог! Ладно, скоро мы от этой парочки избавимся, — продолжает пришептывать Кудряшов.

Но Надя, поглощенная своими думами, не слышит.

— Картофеля у нас мало, — говорит она, расстилая мужу койку. — Как люди за стол — не знаю, куда глаза девать.

— Ладно, Надежда, привезу. Пока вари что есть. Да чего ты такая кислая, Надюша? Плохо ли мы живем? Зимой у нас оба оклада останутся чистенькими.

— А вдруг они узнают? — Надя кивает в сторону лагеря головой. — Со стыда сгорю.

— Поменьше с подружками откровенничай. Гостей к себе не води, далеко от лагеря не отлучайся да продукты подальше упрячь.

— Не могу я так, Леша! Не умею! — с болью вырывается у Надежды. — Кусок в горле застревает. Едим отдельно от других, прячемся как воры.

— Ты опять за свое? Надоело! — цыкает Кудряшов. — Знаешь, можешь строить из себя идеалистку в своей школе, а тут ты — повар! Понятно? И помалкивай. Ложись спать! — Кудряшов зло заваливается на койку, демонстративно отворачивается к стенке палатки и тут же засыпает.