На суше и на море - 1973

«Трое таньгов осталось. Только трое», — шептал под полозьями снег. Тундра слушала этот шепот. Тундра знала, что дальше будет. Мороз к ночи становился злее, кусучее.

Еще через три дня пришли в Край Кривых Лиственниц. Больше ягеля для олешек стало, и шаман устроил долгий отдых.

После смерти Шолоха неуютно сделалось в яранге ватажников, пасмурно. Меж собой разговаривали неохотно. Ночи длиннились. Среди дня солнце ненадолго показывало лик свой, из каменных распадков туман сизый выплывал, кровь студил, оседал на кухлянках, на малахаях серебром червленым. Куропатки-русловки подолгу на кустах висели, неподвижные, как снежные комья, а к ночи комьями же падали вниз, хоронились под крепким настом.

Пошел Попов к Рырке.

— Долго еще до серебряной горы кочевать?

— Кто знает? Может, три перехода, может, больше.

Смотрел теперь шаман в глаза Попова открыто, своих не прятал.

— Скорее пойдем! — нетерпеливо сказал Федор. — Я дам тебе нож свой добрый, булатный. Вот. — Он вытащил из-под кукашки белый клинок.

— Не надо, — равнодушно сказал шаман. — Все мое будет. — Он на миг закрыл глаза.

Атаман отшатнулся. Мысль мелькнула страшная, как выстрел из пистоля в упор: «Обманул, Рырка!»

Зашевелились, поднялись на голове волосы. Понял: давно уже не шаман в полону, а он у него. И будто по рукам и ногам крепкими ремнями повязан. Сжал пальцы на клинке, зубы хищно ощерил.

— Посмотри вокруг, — тихо предупредил шаман.

Федор глянул: два сына Рыркиных с копьями наизготовку за спиной.

Попов обмяк, выругался, ноги подогнулись сами, сел на шкуры.

— Хитер ты, — сказал сквозь зубы.

— Да, — спокойно отозвался шаман. — Духи меня родили, только духи и обмануть могут. Ты хорошо понял меня, таньг.

Федор молчал, обдумывая споро, что делать, как из яранги живым уйти. Долго стояла тишина.

— Иди к себе, — сказал шаман, глаза его блеснули, не сумели скрыть торжества. — Иди. Тебя и твоих людей никто не тронет. Я выполню свое слово. Ты увидишь Загадочно Ые тающую Гору.

Федор торопливо встал. Сыновья Рырки расступились, давая дорогу.

В ярангу вернулся проворно. Крикнул Теро:

— Беги в стадо. Кличь Аунку с каменными мужиками.

Теря, ничего не ведая, одним обликом да голосом атамановым до смерти напуганный, проворно нацепил подбитые камусом лыжи, метнулся в тундру.

Видел Федор: стоит у своей яранги Рырка, спокойно смотрит вослед Тере. Недоброе предчувствие шевельнулось, но жить хотелось и оттого в предчувствие не поверил.

Ничего не говоря Анкудину, бросился к берестяным туесам с «огненным зельем». Вместо пороху в ладони посыпался серый песок.

Завыл Федор, стал рвать на себе волосы, пряди из бороды бросал по сторонам, пена у рта от искусанных губ кровянилась.

Когда успокоился, лег на землю; тело просило тепла: костер погас, а достать кресало не было сил.

— Пропали мы, Анкудин! Видно, проклятая баба шаманья, та, что к нам заходила, «огненное зелье» все перевела!

Тот разбойно глазом блеснул. Сразу все понял.

Долго ли коротко, Теря из тундры воротился. Лицо белое, глаза темнее болотной воды. Хрипло выдохнул:

— Аунку и всех каменных мужиков люди Шамановы повязали да увели неведомо куда.

Атаман в ответ только застонал:

— Уймись, малой! Уймись!

Спать легли поздно. Протазаны — копья с широкими клинками о правый бок положили, чтоб сподручнее отбиваться при нужде. Чутко слушали ночь за ярангой. Тихо. Только снег от мороза ежится, скрипит громко, словно люди на деревянных ногах окрест ходят, да вдали, у стада, белые волки, что с осени за оленями увязались, воют в три голоса. Теря заснул: дышать стал глубже.

Федор тронул Анкудина.

— Что порешим?

Тот поначалу спящим прикинулся, потом сказал раздумчиво:

— Не знаю, атаман. Животы спасти пути не ведаю.

— Уходить надобно.

— Кто след укажет, кто укроет?

— Ты что, помирать решил? — спросил Попов.

— Не лайся, атаман. И хоть не любишь ты меня за язык мой, все едино одной веревкой повязаны. Я свою жизнь дешево не отдам. Только без зла тебе скажу: зазря твои посулы слушал, поверил им. Доведись все изначала — вовек бы не пошел. И не оттого, что смерти забоялся. Она меня, костлявая, по всей Руси искала, след в след ходила, пока я до реки Ковымы не добежал. — Анкудин замолчал, и Федор не торопил, ждал, что гулящий дальше скажет. — Теперь все открыть можно. Воеводе в остроге не доведешь. Убивец я. Господина своего убил. Опосля с ватагой по дорогам грабил. — Анкудин речь вел медленно, будто сам с собой разговаривал. — Вот ты рассказывал, что из простых стрельцов в дети боярские выбился. Верю. Ум у тебя есть, силушкой бог не обидел, да впридачу гордыню великую дал. Потому такие, как ты, что из грязи — да в князи, страшнее самих бояр. И дедко, и я, и те, что под крестом у Пресного моря лежат, для тебя что кочка болотная, по которой ходить удобно. Но и ты кочка для царя да бояр. Оттого они из простых отличают сильных да жадных. Чем сильнее зверь, тем преданнее он хозяину.

Слушал Федор, как темнота Анкудиновым голосом вещала, и жутко ему становилось.

— Напраслину возводишь, — сказал трудно.