На суше и на море - 1984

Фотографии, развешанные по стенам, подсказывали мне, что знание природы Нечаев добывал в шалашах один на один с темнотой, сыростью, лесом, выжидая часами, когда сова принесет совятам мышь или степной кулик-авдотка нацелится на добычу. Вспомнилось, как Нечаев говорил: «Благодаря фотографии я познал тайны разведения животных. Чтобы снимать, их надо иметь возле себя. А чтобы они были рядом, их нужно охранять от хищников и браконьеров, кормить, поить, создавать покой, то есть заниматься биотехнией. А занятия биотехнией и привели к тому, что вокруг меня всегда много всякой живности. Она бегает, прыгает, летает рядом со мной, потому что ей рядом со мной очень хорошо. Микрозаповедники, зоны покоя — места, где фотографирую, это моя лаборатория, в которой работаю. И себя в этой лаборатории я чувствую точно так, как любой профессор, биолог или химик, чувствует себя в своей лаборатории. Но разница в том, что он к себе никого не пускает, кроме сотрудников, и лаборатория запирается на ключ. Мои же зоны покоя на замок не запираются, и каждый считает, что раз он приехал сюда, то имеет право везде лазить, все пугать, бить, стрелять. А каково мне, который занимается своим делом без малого пятьдесят лет и ради этого дела тридцать из них живет в лесу?!

Когда общаюсь с творческими людьми, каждый раз задаю себе один и тот же вопрос: возможен ли успех в деле без самопожертвования? Потому задаю, что удручают лишения, которым неизбежно подвергает себя истинный творец. Нечаев утверждает, что он фанатик. Но утверждает так, что от его слов становится на душе свободнее, радостнее. Безоглядное желание помочь ему, его делу — вот основное, что ощущаешь при общении с ним. Подобное отношение он вызывает у многих. Но, увы, не у всех.

Однажды он спросил:

— Не обиделись, что не подстрелил вам к обеду фазана?

— Вы же и для себя не делаете исключения.

— Раз не открыт охотничий сезон, зачем нарушать, правда? Согласившись, я как будто сняла камень с его души. Но вскоре Нечаев снова завел повинную речь о своем негостеприимстве, о том, что-де в магазин не завезли хороших продуктов, словно я не понимала, что для такого человека, как он, лучше умереть с голоду, чем отступить от самого себя. Ведь он относился к той породе людей, к которой принадлежали ученые Ленинграда — те, что во время блокады голодали, но не тронули ни единого зернышка из сберегаемого коллекционного фонда семян.

— Не казнитесь, — сказала я. — Я тоже, как вы, не ем, а заправляюсь. Фазан ли, молоко ли — один черт. К тому же я усвоила вашу заповедь: любите природу в живом, а не в жареном виде.

— Признайтесь, — не успокаивался он, — что удивлены: дичи полно, а стрелять нельзя. Мне один так и сказал: дескать, выше его понимания, что можно увидеть зайца и не пустить ему кровь.

— Удивлена другим: на вашем дворе ни коровы, ни свиньи, ни козы. За молоком и то идете к соседу. Наверное, вы единственный такой сельский житель.

— Если буду держать корову, обязательно кто-нибудь скажет: «Нечаев кормит ее государственными кормами». Зачем мне это?

— А жена как смотрит на ваши крайности?

— Хочешь быть женой Нечаева, терпи.

— Сказали бы лучше: женщин много, а работа одна.

— И сказал той, что поставила условие: или я, или зайцы.

— Ну а гости, которые наезжают тучами… Как они реагируют?

— Настоящий друг природы меня поймет. А такой… что только и норовит взять у природы побольше мяса… Такого не приму.

— О вашей крутости и так ходят легенды.

— Я не против охоты. Я за разумную охоту. Но если нарушил, отвечай, кто бы ты ни был. А доводы иных, дескать, мы — должностные лица, приезжаем редко, потому бьем, где хотим, что хотим, считаю просто беззаконием. А стань против — снимут с работы. Меня-то, положим, не снимут, руки коротки, а другого? Заклюют, как ястреб воробья, и перышки по ветру пустят.

— Не завидую вам. Чем больше концентрация дичи, чем она крупнее, тем крупнее браконьер, а чем крупнее браконьер, тем больше неприятностей. Знаете, чем иногда кончается принципиальность?

— Знаю. Опыт есть, — ответил он.

И Нечаев рассказал, как, будучи руководителем Манычского республиканского государственного заказника, он с коллективом тоже развел много дичи, создал прообраз нынешнего уникального хозяйства. Где-то пропадало, гибло, распахивалось, косилось, вытаптывалось, выжигалось, а в заказнике приумножалось. Главохота РСФСР ежегодно признавала его работу лучшей в республике. Казалось бы, ценный опыт станут изучать, распространять на другие хозяйства и, конечно, гордиться чудом. Однако по-государственному рассуждали только Нечаев и те двадцать ученых, выступивших в защиту, когда Главохота РСФСР решила преобразовать Манычский заказник в Ростовское лесо-охотничье хозяйство. Потребительское, ведомственное отношение к природе победило, труды Нечаева пошли прахом. Его же за бунтарский характер отлучили от леса, засадили в городском кабинете, вменили писать бумажки. Он вынужден был уволиться и в сорок пять лет начать все сначала. Однако горький опыт не сделал его осторожным.