На суше и на море - 1985

Митя, остановив машину, внимательно читает письмо, затем нажимает на газ: «Хорошее, конечно, письмо. И Леонида я знаю, приезжал не раз. Он-то не «беглый» — его война на городские рельсы бросила. Отец погиб на фронте — у нас в Половине каждый второй солдат не вернулся с войны, — Леонида и отправили на учебу в город, еще мальчишкой, семье надо было помогать. Так что с Леонидом все ясно. А вот другое непонятно: сейчас-то что? Почему сейчас бросают свои деревни, а потом шлют заявки на радио: исполните, мол, песню про мою драгоценную родину. И какими только ласковыми словами не называют родную деревню, и как только не скучают по ней! Живет, мол, где-то моя деревенька-колхозница, ждет меня бедная, а я все не еду. Но, родная деревенька, будь спокойна и знай: я тебя люблю, чуть не каждую ночь во сне вижу и лишь об одном горюю: почему мы не вместе? Слушаешь такие песни и думаешь: ну что же ты, бедный, маешься, кого обманываешь? Или как там: «На дальней станции сойду, хлеба по пояс…» Сойти-то сойдет, да только с обратным билетом в кармане — встречным поездом и отчалит е этой дальней станции через денек-другой, вот и вся любовь…»

Говорил Митя горячо, задиристо, и чувствовалось, что этот вопрос тревожит его всерьез, давно, как и судьба родной Половины. Любовь должна проявлять себя — поступком, действием, разве не так? Прав Митя, что ему возразить? Но подумалось и о том, что эта песенная любовь не всегда не искренна, не всегда игра, есть в ней и немало горечи.» Пришла — но поздно! Уже боязно круто повернуть свою жизнь, что-то изменить. Но кричит запоздалая любовь, кричит сильнее, чем первая: та в радость, эта — в муку. Эта — горяная, как говорят на Вологодчине.

Знаю и другое: отнюдь не по-песенному, а вполне серьезно многие горожане, выходцы из села, едут сейчас в деревню. Вот и социологи, вовсю заговорив о возвратной волне, обнадеживают: изменили направление качели миграции в сторону деревни. Но тут непременно нужно уточнение: куда именно едут? Туда, где стоят, как на выданье, новенькие коттеджи с асфальтом у калитки, где и трудовой день можно строить по городскому распорядку даже в горячее время (народу-то хватает!), и, спрашивается, чего же не ехать, коль все городские удобства щедро дополнены деревенскими благами? Но как быть с Половиной, ей-то что делать? Ей, типичной, обыкновенной, ничем не выделяющейся?

Но стоило лишь увидеть Половину, как печальные мысли отпустили — словно награждает деревушка за долгий и нелегкий путь к ней. Что за чудо дома в Половине! Белооконные пятистенки, веселые, нарядные, ладные да высокие, с мезонинами, словно взбежали на взгорки по обе стороны улицы, да и замерли в изумлении: выбирайте, мол, кто красивее? Бегут стройные ряды палисадников непременно с калиной красной, с березами да елями. Короток зимний северный день — уже часа в четыре засветились окна домов, потянулись к небу дымовые султаны — затопили хозяйки печи. Кстати, электричество появилось здесь всего-то тринадцать лет назад — вот ведь какая глубинка. Но зато сегодня в каждом доме телевизор и стиральная машина, иные необходимые в быту предметы — от елочных электрогирлянд до электробритв. В каждом доме начищенные до блеска самовары (многие могли бы занять почетное место в музеях) дружелюбно соперничают с электрочайниками. Невозможно представить быт Половины без чая («Ох и хорош цаек-то», — говорят здесь: и перед завтраком, и перед обедом, и перед ужином надо вдоволь чаю напиться и только потом — за еду. А над особенностью своего говора с цоканьем сами и подшучивают: «Половинская девчоночка — цево, цево, цево? Процевокала миленочка, больше ницево»).

В каждом доме чистота, порядок, уют: славятся половинские хозяйки своей домовитостью. Вышитые полотенца, скатерти, кружевные накидки — салфетки и обязательно домотканые дорожки: не уступят городским коврам ни затейливостью узоров, ни богатством красок. К тому же, как с гордостью подчеркнет каждая хозяйка, все настоящее, без всяких там химий. И в каждом доме пахнет сосной и хлебом. Пятистенки в Половине рубят исключительно сосновые — и дерево крепкое, надежное, и для здоровья самое полезное, и если в этом все похожи, то хлеб каждая хозяйка печет по-своему, у каждой своя особая закваска. И десятилетний Андрейка Селяков, отломив ломоть от аппетитного, румяного каравая, авторитетно замечает: «А хлеб-то, мамка, не твой», в ответ на что Мария Афанасьевна согласно кивает головой: ранее поутру соседка принесла горяченький, прямо дышащий жаром хлеб, ну а Мария Афанасьевна завтра будет печь, в долгу не останется.

Хлеб пекут из ржаной муки, «темной», а белая, «тридцатка», в дефиците. Впрочем, у каждой хозяйки найдется, конечно, и белая, только расходуют ее бережливо, с оглядкой: припасена для праздничных пирогов. А вот в городе муки вдоволь, нет-нет да и заметят: приезжают оттуда с гостинцами, среди которых почетное место занимает мука. Что же поделать, тут же рассмеются: сапожник, как известно, без сапог.