На суше и на море. Выпуск 21 (1981 г.)

– Подойди сюда! - позвал Ашир.

Давид приблизился, держа банку мясных консервов и нож: была его очередь готовить.

Ашир протянул ему крохотную капсулу-наушник:

– Слушай.

В капсуле потрескивало, шуршало, попискивало, бормотали странные голоса. И вдруг возникли звуки, похожие одновременно и на шум моря, и на шелест листвы, и на одинокий плач ветра в барханах, и на быстрый бессвязный шепот, словно молился кто-то, задыхаясь и торопясь, ибо истекало отпущенное ему время. Это была мелодия тревоги и зова, безнадежной тоски и просветленной надежды, мелодия страха и радости. Она, удалившись, затихла, и снова в наушнике забормотали маленькие деревянные язычки.

– Что это? - спросил Давид, нервно сжимая консервную банку.

– Музыка сфер, - ответил Ашир, извлекая из уха капсулу. - Музыка сфер - вот что это.

Весело светило весеннее солнце Каракумов. Ящерка лазала по коленчатым деревянистым кустам кандыма, прыгала с ветки на ветку, как воробей. За ней внимательно следил богомол-эмпуза, и зеркальце на его лбу сверкало, как капелька воды. Вспархивал удод, похожий на большую желто-черную бабочку-махаона, присаживался, суетливо тыкал кривым клювом в землю, глухо, как из-под земли, тутукал, нервно поигрывал раздвоенным хохолком, то раскрывая его, то складывая. Надсадно и стремительно, в темпе проносящихся пожарных машин, гудели в воздухе жуки-бронзовки; суслики свистели у своих нор, как милиционеры на городских перекрестках. Саксаульник напоминал издали застывшие голубоватые клубы дыма, его желтые цветки казались частыми искорками веселого скрытого дымом пламени.

– Что это? - настойчиво повторил Давид.

– Тюльпан поет, - сказал Ашир.

– Сам собой? - Давид выпустил, наконец, банку, и она, упав рядом с ножом на землю, откатилась на несколько шагов.

– Не знаю. Может быть, он - направленная параболическая антенна.

– Значит, мы слышали голос солнца?

– Посмотри, куда направлен параболоид цветка! На эту точку небесной сферы проецируется не солнце, а Альфа Эридана.

– И ты думаешь… - Давид умолк, выжидательно глядя на Ашира.

Тот пожал плечами.

– Ладно, - решился Давид, - тогда и я скажу кое-что. Ты ночью ничего не слышал?

– А что я должен был услышать?… Жаба нежно свистела. Кричал сыч. Звонил в колокольчик сверчок. Еще что?

– Ну, что-нибудь не совсем обычное.

– Вроде бы нет, а ты?

– В Капище ночью плакали.

– Слуховая галлюцинация?

– Вроде бы нет, - сказал Давид нерешительно. - Отчетливо так было слышно. А ну, пойдем-ка…

Возле входа в зиккурат он ткнул пальцем:

– Смотри!

На влажном песке четко отпечаталась детская ступня - маленькая круглая пяточка, круглые выбоинки пальцев. Цепочка следов вела из пещеры в заросли эремурусов, и оба они невольно посмотрели туда, будто ожидали увидеть заплутавшего ребенка. Потом переглянулись.

– Прямо шарады какие-то, - досадливо сказал Давид. - Ну откуда здесь ребенку взяться, скажи на милость? Почему у него только четыре пальца, а не пять? Почему в тюльпане музыка играет, как в «Спидоле»?

– Погоди, погоди, - встрепенулся Ашир. - Четыре пальца, говоришь?

Он быстро присел, рассмотрел следы, выпрямился и негромко рассмеялся:

– Да это же след дикобраза. Ди-ко-бра-за!

И он снисходительно потрепал Давида по плечу.

– Ладно, брось! - Давид был явно смущен таким поворотом «шарады». - Какой дикобраз, если дитя плакало?!

Тьма была непроницаемой, какой-то первозданной, изначальной. И в этой кромешной тьме плакал ребенок. Совсем маленький и совсем беспомощный. Его оставили - и ушли. Пусть его плачет! Пусть детские пальчики хватают пустоту. Но что-то неуловимое, способное быть и добрым, и жестоким находилось рядом, осторожным дуновением-ощупыванием изредка касалось лица, шеи, рук.

А реальность отсутствовала. Загнанная в подсознание, она билась, как муха в паутине, в этом вязком непроницаемом мраке. Но самой определенной реальностью был детский плач! Плач негромкий и унылый, не оставляющий места для надежд, ибо там, за стеной тьмы, за гранью сущего, устали плакать тысячи и тысячи лет… Конечно же, глупее глупого было воспринимать эти звуки в их элементарной модификации. Но так уж устроен человек, что его рассудочность уступает место импульсивности, когда раздается крик о помощи.

– Аши-и-ир!… - пробился к его сознанию голос Давида, и тьма стала медленно, неохотно отступать. - Где ты, Аши-ир? Отзовись!

Он обрел способность шевелить языком и закричал неистово:

– Здесь я!… Здесь, Давид, в Капище я-а-а!

И опять совсем рядом заплакал младенец.

– Дави-и-и-ид! - теряя самообладание., закричал Ашир и бросился в темноту.

…Очнулся он на траве, увидел озабоченное лицо Давида. И солнце. Он улыбнулся.

И вдруг он опять вспомнил это ощущение падения в ничто, падение в глухой тишине без начала и конца, когда не знаешь, куда падаешь, вверх или вниз.

– Давид… что это было… там… в Капище?…

– Э-э, дружище, ты свалился в глубокий колодец в лабиринте галерей зиккурата. И если бы не пыль веков на дне его… В общем, считай, что тебе повезло.

Ашир содрогнулся, пошевелил руками, ногами, ощупал себя.

– Цел, цел, - засмеялся Давид, - врач тебя уже осматривал.

– Какой врач?