На темной стороне Луны

— И то и другое невозможно, — засмеялся Силов. — Останавливаться на Великой Транспортной развязке запрещено. А если дашь мне в морду, мы свалимся с эстакады, и завтра Назраткулов со скорбным ликованием похоронит нас в обнимку — друзья до гроба, дураки оба. Перечислит наши действительные и мнимые достоинства и скажет: «Работу нашу, проведенную с Халматовым и Силовым, прошу признать удовлетворительной…» И примется за Энвера или Какаджана… Поэтому, если хочешь разрядиться — дай лучше в морду себе. Это будет убедительнее и справедливее. Ведь это ты меня предал, когда на меня навалилась вся общепитовская шайка, а не я тебя…

Тура сидел молча, прикрыв глаза, прислушиваясь к реву гоночного мотора. Да, Силач прав. Сейчас уже и не придумать даже, что должен был сделать Тура, когда свора накинулась на Силача, — вступить в бой с Эргашевым, или лететь в Москву, пробиваться к министру, посылать на самый верх телеграммы, или уйти вместе с Силовым. Но Силов ушел один. А он был друг и подчиненный Туры, и он его не прикрыл. Подергался, потрепыхался, поскулил и пришел к общему выводу — сила солому ломит. Против власти не попрешь. Никому ничего не докажешь. У генерала везде все схвачено. Он младший друг и дальний родственник Отца-Сына-Вдохновителя. Да и Силач тогда будто обезумел — никому в голову не могло прийти так разговаривать с Эргашевым. В присутствии всей коллегии он ему сказал:

— …Вы здесь, как египетский фараон — повелитель всего, что есть и чего нет…

Все зажмурились от ужаса. А Эргашев свистящим шепотом сказал:

— Чтобы ноги твоей здесь больше не было…

Силов козырнул и ответил:

— Слушаюсь, чтобы ноги здесь больше не было… — сделал стойку на руках и на руках прошел через весь кабинет к выходу.

А Эргашев, оцепенев от такой неслыханной дерзости, повелел немым свидетелям:

— Больше чтобы я никогда его имени не слышал…

И больше имя Силова никогда в управлении не называли.

Но в тот вечер Тура примчался к Силачу и начал:

— Мне совесть не позволяет…

Силач его решительно остановил:

— Не говори ничего! Совесть — это доброта, выношенная страданием. Твоя совесть проснется после большого страдания…

И захлопнул перед Турой дверь.

Силов — странный человек, он всегда читал книги. И никогда нельзя понять — говорит он из своих книг или из себя…

Тура открыл глаза и спросил устало:

— Чего ты добиваешься? Чего ты хочешь?

Силач счастливо засмеялся:

— Сущих пустяков! Я хочу дождаться раздачи всем сестрам по серьгам. Или нашим бандитам — по ушам!

— Боюсь, долго ждать тебе придется, — покачал головой Тура.

— Ничего! — сразу согласился Силов, — Я надеюсь, что как бы ни было долго ожидание, оно окажется короче срока моей жизни. А больше мне ничего не надо…

Когда уже подъехали к Дворцу спорта и Силач парковался на маленькой неудобной стоянке, Тура спросил его:

— Ты из-за этого не уехал из Мубека?

— Ага! И из-за этого тоже… У меня тут многовато долгов осталось бы…

Тура любил обстановку боксерских состязаний — заполненные почти сплошь мужчинами ряды, пыльный саркофаг ринга в середине, белые костюмы арбитров, свет прожекторов и мощное многоголосье «ур» — «бей!» — с трибун.

Соревновались вчерашние чемпионы среди школьников, воспитанники школ олимпийского резерва. Многие знали друг друга, поддерживали своих. То и дело вспыхивали споры, особенно когда решение арбитров и симпатии зала не совпадали.

Зал, естественно, болел за мубекских боксеров, все давали советы с мест.

— Ур-р! Бей! Спокойно работай… — неслись с трибун указания — очень искренние, но весьма противоречивые. — Держись на ближней дистанции, не вяжись!.. Ближе, ближе подходи!.. Навязывай ближний бой!..

Страсти все больше накалялись. После победы одного из приезжих над мубекским боксером начался скандал. Очередной бой пришлось прервать. Тренер, недовольный приговором арбитров, вопреки правилам, подошел к жюри. Его жестикуляция была очень понятна, фактически он апеллировал к зрителям. Судьи, возмущенные нарушением этикета, демонстративно отворачивались. Тренер отходил и вновь возвращался к столу жюри. Зал свистел и топал ногами.

Силач свистел и топал ногами вместе с другими. В руках он сжимал списанные стальные наручники — память о службе в розыске, которые постоянно таскал с собой. Ключи от них были давно утеряны. Тура его предупреждал: «Защелкнешь — будешь ходить в браслетах, пока не найдешь ножовку!»

— Рефери на мыло!.. — зал лопался от возмущения. Еще позавчера это шумное столпотворение захватило бы и Халматова. И у него были в прошлом короткие эти секунды в раздевалке под грохот и свист зала, когда кажется — вот сейчас судьи исправят ошибку, назовут твое имя, объявят другое решение…

А сейчас эти пустяковые страсти его раздражали, отвлекали от сосредоточенной погруженности в свои заботы.

«Интересно: что там сейчас у Равшана? Может, нашли свидетелей? Что ответили Сырдарья и Ургут по поводу марочного коньяка? — Незаметно он вернулся к тому, о чем думал все это время. — Сейчас, может быть, я там нужнее всех. А я смотрю, смотрю бокс. Сумасшествие какое-то… Кроме этого коньяка, у них и зацепок нет…»