На той неделе: купить сапоги, спасти страну, выйти замуж

У нас сразу же завязался разговор — ни о чем, естественно, но легкий и вполне интересный. Так, под разговор, мы и пошли потихоньку по Ленинскому проспекту в сторону центра. Шли-шли, дошли до «Октябрьской», ушли дальше в Замоскворечье, по Полянке, по Ордынке, по Пятницкой. Шли и трепались. Он мне, среди прочего, про свою работу рассказывал. Он, оказывается, не просто программист, как я думала, а он это дело преподает в университете, то есть профессор, и его приглашают везде читать лекции, и вот он был во Франции, а сейчас едет в Израиль, и будет там читать целый год. И в Америке он был полгода, но ему не понравилось.

— Надо же, — говорю, — а всем нравится. Вон Севка даже остаться решил.

Оказалось, он встречался с Севкой в Америке, и даже бабу эту мерзкую там видел. То есть он не сказал, что она мерзкая, он вообще про нее говорил мало и нейтрально, хотя я-то, конечно, расспрашивала.

Мы к этому времени уже сидели в какой-то кафешке.

— Знаешь, — он говорит, — я часто попадал в ситуации, когда я как бы оказывался между двумя людьми. Вот ты сейчас спрашиваешь, а мне кажется, что Севка стоит у меня за спиной.

На что я ответила:

— Нечего ему там делать. Если и стоит, то пусть уходит. Пойдем лучше танцевать.

Мы танцевали, вспоминая прошлогодний «Пекин», и еще болтали о всяком-разном, и еще потом танцевали.

Вышли из кафе, и тут же, как по заказу, хлынул дикий ливень, которого с утра не обещали. Пришлось спасаться в ближайшем метро. Там мы решили сходить в кино на остаток вечера и поехали на Пушку, потому что там, по моим представлениям, должна быть единственная известная мне в Москве киноафиша.

Но никакой киноафиши мы не нашли. Ее просто нигде не оказалось, а в этих бесплодных поисках я промокла до нитки. Вообще-то мы оба, конечно, промокли, но у Яши все-таки хоть ноги в кроссовках остались сухими, а мои туфли были полны воды. После дождя как-то резко похолодало, делать было ну совершенно нечего... Но разъезжаться по домам почему-то не хотелось.

И тогда я предложила поехать ко мне. Пить чай. Вот только купим тут же возле метро у старушки шоколадку — и поедем.

Но даже с шоколадкой нам не повезло. Обычно тут, на Пушке, стоят толпы, и не только старушек, и торгуют всяческими нужными в хозяйстве мелочами. Если нужно купить духи, или любую косметику, французскую и не только, или колготки, или хоть платье на выход — иди на Пушку, не ошибешься. Недешево будет, конечно, те же колготки могут в ползарплаты обойтись, да не моей институтской, а Лилькиной коммерческой, но зато все нужное купишь наверняка. А тут вдруг в кои веки шоколадку захотелось, и деньги ведь были, и не свои, и нате, пожалуйста — ни одной. То ли дождик их всех распугал...

В общем, мы поехали без шоколадки. Уже в метро я стала чувствовать подступающую простуду. Нормальный человек, простужаясь, получает насморк, неделю ходит в соплях и потом благополучно выздоравливает. Но только не я. У меня не бывает насморка, зато сразу начинается гайморит. Нос закладывает напрочь, так что дышать невозможно, лицо опухает, и голова болит дико. И все это удовольствие недели на две. Поэтому, как только мы наконец вошли в квартиру, я, даже не извинившись, кинулась в ванную, залезла в душ и включила воду погорячее. Может, если согреться как следует, все еще обойдется...

Когда я вернулась в шерстяных носках и халате, Яша уже согрел на кухне чайник. Я полезла за заваркой и обнаружила, что та кончилась. Пришлось искать по сусекам — у меня на полочке над диваном стоит примерно с десяток жестяных коробочек из-под чая, я их люблю и вечно выклянчиваю у всех знакомых. Торопясь, неловко задела рукой, коробки со звоном посыпались, я еле увернулась. В конце концов чай я нашла и заварила, но пить его все равно пришлось безо всего, впустую. Даже сахара не было.

Яшка спросил, нет ли у меня рюмки водки. Сказал, что у него болит голова, а это помогает. Водка у меня, как ни странно, нашлась — стояла в холодильнике початая бутылка чуть ли не со дня рождения, там как раз и было примерно на рюмку. И тут, под эту водку и пустой чай, наш разговор почему-то вышел на какой-то новый уровень — неожиданно доверительный и серьезный. Он рассказал мне о себе, о бывшей жене и детях, о нелепой одинокой жизни, а я зачем-то о себе, о Костьке, о своей зиме и о том, как я устала, и вообще...

Потом мы стали говорить про стихи, и оказалось, что оба мы любим Бродского, да еще чуть ли не одни и те же стихотворения, и знаем их наизусть, и стали наперебой друг другу рассказывать, и потом...

И вдруг я увидела — именно увидела, — как через увлеченный треп у него болит голова. Спросила — и правда, болит. И мне стало его так жалко — большого, сильного человека, и я подошла (мы сидели напротив, через стол), положила руку на стриженую голову, погладила, потерла виски... Он сказал, что смешно, но — действительно стало легче.