На торный путь

– Изволила смеяться. – Ушаков улыбнулся, и у канцлера отлегло от сердца: как-никак, а червячок сомнения за столь плотную встречу посла точил Остермана.

Начальник Тайной канцелярии какое-то время многозначительно помолчал и лишь затем выложил, с чем пришёл.

– Ты, Андрей Иваныч, пожалуй, вот что учти. Нам с польской стороны наступать не получится, а то как бы сторонники Лещинского бучу не начали. А что до австрийцев, то они не токмо на Белград нацелились, а и про Молдавию с Валахией промеж себя толковать начали.

– Это точно? – несколько удивился Остерман (в разговоре граф Остейн даже не поминал Молдавию или Валахию) и, вопросительно посмотрев на Ушакова, быстро спросил: – Откуда знаешь?

– Знаю, Андрей Иваныч, знаю. Служба у меня такая, всё знать велено. – И Ушаков с прежней усмешкой потянулся за стоявшей на столе бутылью рейнского…

* * *

Крутившая вдоль дороги позёмка гнала с полей снег в левады, и, хотя ветер дул не сильно, Грицько на всякий случай прятал щёки за воротник тулупа – ходить по родному селу с обветренной рожей у прапорщика желания не было. Съезжая по редким наледям в стороны, розвальни, увлекаемые доброй парой коней, легко скользили хорошо накатанным зимником. Идущие ровной рысью лошади временами начинали фыркать, и тогда над их головами курился вылетающий из ноздрей пар. Порой и Грицько таким же паром начинал дышать на стынущие руки, а затем, спасая их от мороза, поглубже втягивал в отвёрнутые рукава тулупа.

Вообще-то прапорщику повезло. После рождественских кутежей в столице вышло некоторое затишье, и, воспользовавшись им, Нерода испросил себе отпуск. Конечно, дорога была утомительно долгой, почти целыми днями приходилось ехать, но сейчас она наконец-то заканчивалась, и Грицько всё нетерпеливее поглядывал на маячившую у него перед глазами спину возницы. Лежать было зябко, хотелось размяться, но Нерода не останавливал нанятого им за полтину мужика, тем более что до дома оставалось каких-то вёрст двадцать, и Грицю начинало казаться, будто он узнаёт родные места.

Правда, узнать было трудновато. Покрытые летом зеленью увалы выглядели неприветливо, и только когда далеко впереди в снежной дымке показалась знакомая колокольня, Грицько обрадовался. У околицы прапорщик показал вознице, куда ехать, мужик подхлестнул лошадей, розвальни с ветерком пронеслись сельской улицей, обогнули скованный синеватым льдом став[30], а когда их лихо занесло на повороте и разгорячённые кони влетели через распахнутые ворота прямо на усадебный двор, кучер, резко натянув вожжи, остановил упряжку.

Маеток[31] прапорщика гвардии был невелик. Приземистая, крытая очеретом хата в четыре подслеповатых, обведённых синькой окна, однако с панским крыльцом, островерхий голубец которого опирался на тёсаные столбы-брусья. Вокруг теснились голые деревья сада, службы, а дальше, за жердяной оградой, тянулось поле, где из-под снега проглядывали тёмные комья мёрзлой земли. Окинув всё взглядом, Нерода выбрался из саней и скинул тулуп. На прапорщике был надет зелёный мундир с красным подбоем и офицерский шарф. Вдобавок Грицько сменил заячий треух на шляпу с плюмажем, нацепил шпагу и предстал во всём блеске.

Какая-то бежавшая мимо крыльца замотанная в платок дворовая девка (Гриць не признал кто), увидав барина, ахнула, а потом метнулась за хату, и оттуда сразу же долетел оповещающий всех крик:

– Приихав!.. Вельможный пан приихав!

Вот теперь Гриць узнал, кто его встретил. Это явно кричала Мотря, самая голосистая из его дворовых девок. Прапорщик усмехнулся, поправил шарф, велел мужику, начавшему было хлопотать возле коней, нести за ним короб с вещами и, придерживая рукой висевшую на боку шпагу, пошёл к крыльцу. Он ещё не успел ступить на первую ступеньку, как все, кто был в маетку, сбежались смотреть на пана. Блеск гвардейского мундира так поразил дворовых, что они, не смея приблизиться, лишь почтительно кланялись издали.

Нерода милостиво кивнул и вошёл в сенцы. У дверей его встретила Горпина, пожилая бессменная домоправительница, которая, едва увидев хозяина, радостно всплеснула руками и тут же умчалась, не иначе как хлопотать в поварню. Грицько, ожидавший нечто подобное, довольно усмехнулся, зашёл в горницу, окинул взглядом до боли знакомую, ничуть не изменившуюся за время его столь долгого отсутствия простенькую обстановку, затем, обернувшись к красному углу, широко перекрестился и сел на обитую телячьей шкурой лавку.

Прапорщика тотчас охватили милые сердцу воспоминания, и он, полуприкрыв глаза, вслушивался в поднявшийся во всей хате шум, напомнивший ему детство. Внезапно в этом шуме возникли иные нотки, а пока Гриць пытался сообразить, что там, дверь распахнулась и в горницу вошёл отец Паисий, который прямо с порога, осенив себя крестным знамением, громогласно заявил:

– Зело рад твоему возвращению в полном здравии! – И уже садясь на скрипнувшую под ним лавку, стишив голос, закончил: – Вот шёл мимо, решил проведать.

По сельским меркам такой визит священника был великой честью, и Гриць, заметив, как отец Паисий покосился на пустой стол, громко позвал: