На трассе — непогода

Андрей Воронистый полулежал, вытянув ноги, откинув спинку кресла до конца, — так ему было удобней; он прикрыл глаза, намереваясь вздремнуть под однообразный гул двигателей, но вскоре понял, что это ему не удастся. Прошло часа три, как он расстался с Верой, ему не составило большого труда пробиться в самолет; он пошел напрямик к регистрационной стойке сразу же, как услышал объявление по радио, его пропустили вперед, несмотря на большую очередь, в толпе его узнали, и он невольно воспользовался этим. Прошло почти три часа, как Вера, метнувшись от него, исчезла, и его внезапно озарила догадка, что эта женщина, добивавшаяся его внимания, ждала от него совета, как всегда его ждут от тех, кто оказывается на виду; он не понял ее, и она оказалась обиженной. «Какая гадость вышла, — думал он. — Как же я сразу не заметил…» Тут же он понял: даже не это было, главным, а то, что она безмолвно попросила его защиты и он остался глух. Он тут же начал искать оправдания, — мол, был поглощен своими мыслями, — но это не успокоило. «А этот, в серой рубахе», — вспомнил он и тут же представил, как тот стоял против него, в острых глазах парня была радость. Андрей усмехнулся: ведь такого он пытался сыграть перед камерой в Находке. Возле вокзала на тротуаре по одну сторону стоял он сам, Андрей Воронистый, а по другую — созданный им характер; в любую секунду Андрей мог стать жертвой придуманного им героя… «Убив, убил себя». Он сразу же вообразил, как бы это могло случиться: нет, у этого парня в серой рубахе вряд ли бы остекленели глаза, и не стал бы он живым мертвецом, он просто бы перешагнул через свою жертву. Зло не виделось больше как нечто отвлеченное, оно имело плоть, ходило рядом, по пятам, и не могло уничтожить себя. «Убив, убил себя». Формула оказалась ложной. Как радовались они в тот день в Находке, когда он сыграл это перед камерой, вся группа радовалась, считая, что наконец-то удача; а никакой удачи не было, он придумал эту историю, и сейчас, когда сравнивал ее с увиденным, все, что происходило на съемочной площадке, начинало выглядеть как спасительный обман, и, сам, уверовав в него, он заставил поверить и других.

Андрей неуютно заворочался в кресле и стал думать, как прилетит в Ленинград, пойдет на кладбище, отыщет могилу матери, потом ему снова придется лететь в Находку — там ждет труппа… «Попал я в какой-то круг», — подумал он, и ему остро захотелось увидеть мать, будто с ней так ничего и не произошло; приехать домой, обнаружить ее сидящей за столом, раскладывающей карты в любимом пасьянсе, — он даже вздрогнул от этого желания и прикусил до боли губу, поняв его неисполнимость. «А что я знал о ней?» Этот вопрос прозвучал в нем внезапно, и он тут же стал лихорадочно перебирать в памяти известное: гибель отца, ранение, одиночество, тоску по театру. Что еще? Она жила рядом с ним, учила его, он искал у нее слова утешения; она всегда ждала его, иногда до глубокой ночи, когда он задерживался на съемках или уходил к кому-нибудь на квартиру после спектакля, где при свечах пили водку, заедая печенной в духовке картошкой, играли на гитаре, спорили, рассказывали веселые истории, — он любил эти пирушки, они были частью его жизни, отдыхом после труда; а мать жила, может быть, не только ожиданием его, были у нее подруги, соседка Надежда Степановна, да, видимо, и многое другое, этого он не знал и уж никогда не узнает. «Как же это так? Ведь она была самой близкой… Да я же в какой-то оболочке живу. Люди где-то рядом, только рядом…» И тут же опять ему вспомнилась Вера. «Может, потому-то и не понял. А ведь считаю — для таких, как она, и живу. И вот случилось — позвала, а не понял… Скверно-то как».

…Всего три дня было закрыто небо над аэропортом, но именно там я понял, что ожидание нельзя измерять почасовой или посуточной мерой, это не временна́я категория, а состояние души, потому для него не годится календарная система, как и любое другое измерение, для каждого человека оно имеет только свой особый смысл, как надежда и вера… Плыли лайнеры в небе. И я прилетел на остров, поселился в растрескавшемся от частых землетрясений домике у скалы, о которую с шипящим шумом разбивались волны. По вечерам с крыльца домика океан во мгле казался загадочным и изменчивым.