На трассе — непогода

— Это не шутка, — сказал я, — это правда. Поезжай к отцу, и он тебе подтвердит все, что я сказал.

— Похоже на пошлую мелодрамку с детективчиком, — улыбнулась Вера, видимо решив, что со мной ничего не поделаешь и придется принять эту игру.

— Я покажу тебе фотографии Отто Штольца и кое-какие документы. Может быть, тогда ты отнесешься ко всему всерьез. А теперь — все! Теперь мне надо ехать. — И я отворил дверцу машины и позвал своих.

Тоня продолжала спорить и стряхивала ладошкой табачные крошки с бороды Алика, как механически стряхивают пыль с лацкана пиджака; Алик не замечал этого и кричал. Он уже привлек аудиторию: две девушки и парень слушали его, как это случается в картинных галереях, когда два знатока затевают спор вокруг полотна и тут же собираются любопытные.

Не знаю, может быть, в памяти моей наслоились впечатления последующих месяцев, но сейчас мне кажется, что в то мгновение, когда я звал Тоню и Алика к машине, мне удалось представить некую обобщенную картину: прозрачность осеннего дня, взбудораженное движение густой толпы, мчащиеся машины и я, возникший над всем этим, словно остановившийся в полете над пространством улицы и сумевший перекричать все шумы: «Мой отец — Отто Штольц!»; движение продолжалось, никто не обратил внимания на крик, никто в него не поверил, не охнул, не вздрогнул… То, о чем я сказал Вере, давно осталось в детстве; в уральском поселке — там никому ничего не надо было доказывать, там знал об этом каждый мальчишка, — но все отсеклось с той поры, как мы переехали в Москву; здесь никто не знал этой истории — ни новые друзья отца, ни мои товарищи, сначала по школе, потом по институту, хотя я и не делал из этого тайны, просто все улеглось само собой, и когда я получал паспорт, у меня не было и малейших сомнений, что в него нужно вписать: отчество — Юрьевич, фамилию — Сидоров. Столько лет история моего рождения была предана забвению, но сейчас я должен был, обязан был открыться моей новой мачехе, и не моя вина, что она ничего не поняла сразу.

Мы мчали в Тропарево. Возможно, во время этой езды и шли какие-то разговоры, но мне казалось, что в салоне машины, отгороженном от улицы плотно закрытыми стеклами, властвовал только один ноющий звук, похожий на тот, что издают летящие снаряды, и все вибрировало, подчиняясь ему, и во мне самом билась, пульсируя, тягучая боль, она возникла сигналом из далекого прошлого… Мы въехали во двор, остановились у длинного, построенного буквой «зет» дома.

— Надеюсь, завтра ты с нами, — сказала Вера. — У нас не будет свадьбы, мы просто посидим небольшой компанией.

Тут я улыбнулся. В конце-то концов, подумал я, у них действительно праздник, и если откровенно признаться, то в душе я рад, что они поженятся.

— Передай отцу, что я его поздравляю, — сказал я. — Ты красивая и умная женщина, и я верю, что ему будет с тобой хорошо.

Наверное, я опять сказал не то, потому что Вера посмотрела на меня с удивлением.

— Все-таки ты странно себя ведешь.

— Не забудь спросить отца, — сказал я, выходя из машины.

— О чем?

— О Штольце, — ответил я и захлопнул дверцу.

Я плохо помню ту вечеринку, но, вероятно, она была похожа на множество других, когда собираются отметить такое важное событие, как первый рабочий день. Помню другое: когда стемнело, я вышел на кухню и стал смотреть во двор, где строился при свете прожекторов дом, а за ним высвечивались купола тропаревской церкви, левее угадывался лес — здесь была окраина Москвы, и я подумал: лучше всего пойти сейчас в этот лес, там, наверное, пахнет сыростью, сгнившими листьями и грибами, поплутать, слушая загадочные шорохи и шелест обнаженных ветвей. Наверняка в эту пору там промочишь ноги, но зато, когда вернешься, с наслаждением ощутишь тепло комнаты, и тогда простой стакан горячего чаю принесет неподдельную радость. Видимо, так уж устроено, что человек по-настоящему может оценить свет очага, хотя бы на время утратив его… Что сейчас происходит у Веры с отцом? Теперь отец подтвердил ей мои слова… Впрочем, что он может ей рассказать? Пожалуй, только то, как жил Отто Штольц в уральском поселке. А что бы мог рассказать я?.. Я знал лишь, кем был Отто Штольц, знал это по рассказам очевидцев, из дневника, написанного по-немецки, но я не знал, к а к и м  он был. «Но ведь можно, можно все раскопать». Мысль эта приходила мне и раньше, она возникала и тут же гасла, не подкрепленная острой нуждой. «А зачем это мне?» — думал я в такие минуты. Действительно — зачем? У меня были отец и мать, а тех, кого следовало бы называть так, я не видел ни разу, не мог представить их облик, походку, голос, привычки, они были некиими смутными символами, а люди, в семье которых я вырос, — реальны, я любил их, знал их слабости и достоинства, знал о них, как казалось, все. «Да, зачем?»