На трассе — непогода

Леша поднялся, смущаясь, по-борцовски пожал мне руку. Я пытался поговорить с ним в тот вечер, но это оказалось трудным делом, он на все отвечал односложно: «да», «нет», — и когда он с Ефремом покинул нашу квартиру, отец объяснил мне, в чем тут дело. Оказывается, мать Леши умерла, когда он был в десятом классе, осталась у него сестренка, они получали пенсию за отца; Леша решил идти в Политехнический, но не сдал, пошел на завод, во второй год опять не сдал, а потом в заводском клубе случилась какая-то темная история — ребята затеяли драку с дружинниками, на заводе хотели замять это дело, но в то время вышел указ о хулиганстве, в поселке был новый судья, он решил повести дело круто, и хотя с завода просили взять Лешу на поруки или ограничиться условным сроком, суд все же приговорил его к году заключения в трудовой колонии. Он отсидел свое, но на завод сразу не вернулся, а начал скитаться и только после различных путешествий оказался снова в поселке, и вот Ефрем привез его к отцу с просьбой, чтобы тот устроил Лешу где-нибудь возле себя, потому что у парня какие-то особые способности к технике и ему следовало бы понабраться опыта у столичных мастеров…

Я вспомнил обо всем этом, стоя у окна на кухне, куда доносились звуки танцевальной музыки и веселые голоса моих однокашников. «Надо поговорить с Лешей, — подумал я и вдруг решил: — Вот как он скажет, так и сделаю». В то время я бы еще не смог объяснить, почему принял такое решение, объяснение пришло позднее…

После загса, часов в семь вечера, собрались у нас в квартире. За столом было пятеро — нас трое и двое отцовских друзей. Мне надо рассказать немного об этих людях, чтобы кое-что было понятно в дальнейшем.

Был здесь Степан Лозанов, довольно известный актер, его при первом взгляде можно было принять или за сельского жителя, или же за рабочего — ничего актерского в нем не было: высокий лоб с рыжими конопушками изрезан густой сетью морщин, и удлиненное лицо его, на котором выделялся горбатый казачий нос, тоже было испещрено морщинами, но это не значит, что оно выглядело дряблым и старческим, сквозь морщины все время пробивался почти мальчишеский свет восхищения окружающим, и им же наполнены были его пронзительные карие глаза. Степан Савельевич стеснялся, когда его просили за столом петь, или читать стихи, или же сказать тост. Видеть, что немолодой актер сохранил природную стеснительность, было необычно, но мне это особенно в нем нравилось. Слава к Степану Савельевичу пришла лет семь назад, отец был убежден, что она запоздала, ему знать лучше: они выросли с Лозановым в одном поселке, оттуда Степан Савельевич начал свой актерский путь, уехав в Свердловск, где поступил сначала статистом в ТЮЗ, а потом уж перебрался в драматический театр и там стал популярным актером. Он не решался показаться в Москве, пока его не пригласили на «Мосфильм» и он не снялся в роли мужика, казалось бы, обычной роли, но получившей благодаря работе Степана Савельевича такое трагедийное звучание, что его сразу заметили, много о нем писали, после чего он бросил театр и стал сниматься в кино, переехав в Москву. Слава не изменила его, он был все такой же, и лишь когда сильно выпивал, то мрачнел, мог наговорить гадостей, в нем появлялась злость и тоска по ушедшим годам. Пришел он к нам один, без жены, которая очень была дружна с мамой и потому на свадьбу идти отказалась. Степан Савельевич сказал об этом отцу просто:

— Ты Кланьку не вини и прости. Говорит: «Я там только реветь буду и веселье испорчу». Она Веру-то любит, говорит: «Хорошая женщина, Юре такая и нужна». А все же, сам понимаешь, они с твоей подружками были…

Другим гостем был Ефрем Мальцев; так получилось, что к этому времени он приехал из-под Свердловска в Москву, появлялся у нас довольно часто, ходил по каким-то организациям, потом по магазинам, накупал множество детских вещей, очень уставал, но всегда был доволен. Посторонний человек пугался Ефрема, да иначе и не могло быть: лицо Мальцева было изуродовано ружейным выстрелом, заряд попал ему в подбородок с правой стороны, шрамы стянули всю щеку и губы, а под кожей остались темно-синие пятна; говорил Ефрем шепелявя, с трудом выталкивая из себя слова, но когда он закрывал широкой ладонью изувеченную щеку, тогда можно было представить, каким красивым мужиком он был прежде.