На трассе — непогода

Весело стало с первых же минут. Завел всех, конечно, Степан Савельевич, он взял гитару и спел куплеты в честь молодоженов. Я и прежде любил, когда отец затевал дома пирушки: никаких споров-разговоров о всяческих проблемах на таких сборищах не было, люди пели, смеялись, танцевали, всегда чувствовалось — они пришли отдохнуть и больше ничем не хотят заниматься. Так было и сейчас. Кричали: «Горько!», дурачились, смеялись, — и все же витала над столом почти призрачная неловкость, она не проступала отчетливо, но я чувствовал ее горьковатый привкус. Дело, конечно, было не в том, что отцу пятьдесят три, а Вере около тридцати, — когда они были рядом, на них было приятно смотреть, они чем-то очень подходили друг к другу; эта неловкость шла от того, что почти такой же компанией у нас собирались за этим же столом, когда хозяйкой была мама, и на всем еще лежал отпечаток ее жизни. Правда, никто и не пытался его вытравить. Все любили, и Вера тоже, сошедшую в могилу женщину, все помнили о ней уважительно, и все же… Конечно, все можно уложить в простую формулу — живым живое, — но есть, видимо, нечто и посильнее.

Отцу было хорошо, я это видел, он курил свою трубку, подпевал Степану Савельевичу, и все же нет-нет да и возникала в глазах его грусть, и он внезапно оглядывался, словно, сам не осознавая этого, ждал — вот-вот войдет мама. Все-таки двадцать семь лет вместе — это очень много…

В разгар пирушки я вышел в свою комнату, тотчас за мной проскользнула в нее Вера. Она раскраснелась, от нее уютно пахло сдобными пирогами и вином.

— Эрик, — шепнула она мне, — сделай одолжение. Если тебе не трудно, покажи Отто Штольца.

«Вот оно что!» — подумал я. Значит, отец ей все-таки рассказал, и эта история не давала ей покоя, коль она в такой час, улучив минутку, вспомнила ее.

— Конечно, — сказал я, — ты можешь на него взглянуть.

Я выдвинул нижний ящик письменного стола, достал оттуда целлофановый пакет, в котором хранилась в твердой, выделанной под кожу обложке тетрадь — дневник Отто Штольца, единственное письмо Эльзы и три фотографии. Я выбрал из них сделанную на желтоватом картоне в фотоателье Зингера из Дрездена. Отто Штольц был сфотографирован в новенькой форме оберст-лейтенанта так, чтоб были видны витые погоны с квадратиком на каждом; он был сухощав, с легким налетом седины на висках, черты лица тонкие, ровные, в полоску губы, нос с горбинкой, заостренный подбородок и строгий взгляд — ни одного намека на какое-либо движение чувств, все укрыто под надменностью; видимо, в представлении Отто Штольца, а может быть, в представлении фотографа, именно так должен выглядеть настоящий офицер рейха.

— Какое высокомерие… — не удержавшись, прошептала Вера и тут же прикусила язык, взглянув на меня.

— Это правда, — кивнул я. — Только теперь посмотри на это…

Я положил на стол другую фотографию. Скорее всего, она была сделана старенькой, скверной камерой, отпечатана на тонкой бумаге, растрескалась и пошла рыжими пятнами, но лица на ней проглядывались хорошо: Отто Штольц стоял рядом с Эльзой, худенькой женщиной с большими запавшими глазами; он смеялся, от прежней сухости ничего не оставалось на этом лице, Штольц слегка запрокинул голову, глаза его сузились от смеха — это был веселый и счастливый человек.

— Странно, — вздохнула Вера, и тут же я почувствовал, как ее глаза шарят по моему лицу, будто она искала во мне сходство с Отто Штольцем. — Слушай, а почему ты его так называешь… Отто Штольц?

— А ты хотела бы, чтобы я называл его «отец»?.. Я к этому не успел привыкнуть.

— Тогда, Эрик, скажи, пожалуйста… ты чувствовал себя когда-нибудь немцем?

Ну что я мог ответить? По правде говоря, ничего такого я не чувствовал, если не считать, что мне легко давался немецкий язык в школе и в институте, но ведь это было не только со мной, у нас учились ребята, которые знали немецкий и получше меня, хотя по рождению были русскими или татарами. Иногда, еще школьником, я пытался представить себя в иной среде, фантазируя: а что бы было, если бы Отто Штольц остался жив? Но мне это плохо удавалось.

— Вот что, — сказал я Вере, — ты ничего не знала до вчерашнего дня, да и сейчас, по-моему, не очень веришь, так какого черта ты спрашиваешь?

— Да, это правда, — кивнула она, — в такое трудно поверить. Я, наверное, никогда и не поверю. — Она улыбнулась. — Все равно ты для меня родом из Сидоровых. Разве это не так?

— Так, — кивнул я.

— Ну вот, а остальное не имеет значения.

Но тут я ответил:

— Имеет.

Объяснить я не успел, дверь распахнулась, и на пороге появились Степан Савельевич и Ефрем Мальцев.

— Невесту-то умыкнули! — закричал Степан Савельевич. — Ай, нехорошо! А ну, полони ее, Ефрем. — Он подхватил под руки Веру, но взгляд его упал на стол и остановился на фотографиях Отто Штольца. — Так, так, так, — пропел Степан Савельевич, сразу же отпуская Веру, потянулся к фотографиям, повертел их в руках и протянул Ефрему. — Помнишь?

Изувеченная щека Ефрема дернулась несколько раз, и он сказал с трудом:

— Как не помнить.

— Я-то видел его всего раза три, когда к отцу на побывку приезжал, и то запомнил.