На трассе — непогода

Мы сели с ним в открытую кабинку, и все, что было дальше, как-то смешалось, наслоилось одно на другое: мелькали лица смеющихся негров, взвизгивала рыжая девчонка, блестела река, мчался водный трамвайчик, взвивался вверх шпиль высотного здания, били крыльями лебеди; потом, после колеса, мы еще долго бродили, множество лиц плыло нам навстречу, и все, о чем мы говорили, было таким же пестрым, и я только удивлялся, что Леша с охотой рассказывает:

— …а потом на лесоповале меня сучком в плечо, такие маленькие есть сучки, просмоленные, когда сосна летит, они с них срываются — и как пули… На суперфосфатном в Самарканде месяц выдюжил, так к жаре и не привык, усох, но красоты их не забуду — ни Регистана, ни Шах-и-Зинда, часами стоял, удивлялся… В Тютюхе крабы — в ведро не всунешь…

Все это мелькало передо мной, как в приключенческом фильме.

— …Да, отец в Минске погиб. Там. Я его жизнью крепко интересовался. Отчаянный был мужик. Его под конец взяли, немного не дожил, а то бы наши пришли… А твою историю я слышал… нет, не в поселке. Приятель отцов приезжал. Он член подпольного горкома был. «Это, говорит, не без нашей помощи обошлось». Я тогда ему и брякнул: «А Штольц ваш в поселке у нас жил». Вот он удивился. Я бы тебя с ним свел, он в Москве проживал. Умер два года назад, умер. Жаль, говоришь?.. Этих людей, считай, всех жаль. Они крепко пожили… Слушай, а чего ты все боишься?.. Да брось ты, я же вижу, что боишься. Вон Алик расканючился: и то не нужно, и это не нужно. С его башкой… Мне бы столько в черепушку положили. Знаешь, Эрик, на Оби геолог у меня на руках помирал. Старый человек, пригнало его туда, мог и в Ленинграде доживать. Веселый был, помирал и свою жизнь мне рассказывал. Если хочешь знать, с этого случая все мое бичевание и кончилось. Поехал к себе, Ефрема встретил, там и понял — без станков мне хана. Но не в этом суть. Когда этот геолог помер, я в Ленинград смотался — он просил кое-что семье передать. Там меня старушка встретила. «Эх, говорит, жил он — всюду совался, а мне все казалось — неправильно; а сейчас каждый день его святым считаю». Очень меня это поразило, потому что геолог тот совсем не праведник был. И женщин у него было много, и в войну в штрафных побывал, в плен попал, у англичан оказался, много чего у него там было — сам рассказывал, а когда все вместе собралось, очень яркая и смелая жизнь получилась. И по себе большую память он оставил не только у геологов, у разных людей. Глянул бы, как его хоронили… А вы с Аликом — вам бы за столик быстрее и чтобы трёп. Не так?

— Не так, — сказал я. — Кое-что и мы делаем.

— Кое-что — это каждый делает. Ты не сердись, Эрик, мы же с тобой из одного гнезда. Свои. Но понимаешь, какое дело… это обидно, когда про прошлое так, как он… Мне за отца своего обидно. Ты знаешь. И вообще… А если и о нас через полвека скажут: пыль истории, прах? Разве не обидно?.. Ну ладно, пойдем пивка выпьем…

Вера сказала:

— Ты должен обязательно все о нем узнать. Я удивляюсь, как ты не сделал этого до сих пор… Черт возьми, у тебя за спиной такая история, а ты еще размышляешь — стоит ли ею заняться?.. Учти, Эрик, я буду тебя презирать, если ты этого не сделаешь…

Ей не нужно было так говорить со мной, я и без нее все это отлично знал, ведь вся эта история жила во мне с самого детства, порой возникая томящей болью, и тогда я, боясь раскрыть эту боль перед теми, кому был обязан главным в этой жизни, замыкал все в себе. Однако знал — рано или поздно мне придется ею заняться, — хотя бессознательно откладывал годами начало розысков, пока не пришла пора и во мне с силой непреклонного приказа прозвучало: «Иди! Время!» И я пошел… Теперь я не смогу назвать какую-нибудь конкретную причину, побудившую меня это сделать; видимо, как всегда, когда человек принимает какое-то главное для себя решение, таких причин бывает множество, и важны не столько они, а само решение…

Я сообщил о нем отцу в декабрьский солнечный день, когда мы были на кладбище. Вера довезла нас до ворот, а к могиле мы пошли вдвоем. Молча очистили холмик за железной оградкой от снега, присели на скамеечку, закурили. Отец сидел, ссутулясь, подняв воротник пальто, и пыхтел трубкой; дым обволакивал его усы и брови, он прикрыл глаза, и если бы не эта пыхтящая трубка, можно было бы подумать, что он задремал. Я знал: сейчас он думает о матери и смерти. Как-то он сказал мне:

— У Эпикура есть простая и жестокая формула: когда мы существуем, смерть еще не присутствует, а когда смерть присутствует, мы уже не существуем.

Но это сказано было отцом давно, еще до кончины матери. Мы сидели долго, я пришел в себя, когда почувствовал, что замерзаю. Трубка у отца погасла, усы заиндевели.

— Пойдем, — наконец тихо сказал я.

Он встал, но не тронулся с места, замер, склонив голову; мне почудилось, что он шепчет, и я вдруг понял: он прощается с матерью, как делал это много лет, покидая дом: «Будь здорова, дорогая. Я сегодня постараюсь вернуться пораньше…» Мне стало страшно, я взял его под руку и повел от могилы.