На трассе — непогода

— Но это же чудесно! — воскликнул я.

Отец подавил вздох, снял со спинки стула пиджак, надел его и сказал:

— Ну ладно… Мне надо ехать. Но ты все-таки подумай…

«Если продление рода есть его воскресение, если мы, умирая, возрождаемся снова в детях своих, то сын, которого я оставил, сам найдет дорогу, как сумел отыскать свою я. Если в нем достанет чести, он поймет, что разум подсказал мне словами Ницше: «Второго раза не бывает!» Если он осудит меня, то он осудит и себя, я ему прощаю…»

Это запись из дневника Отто Штольца. Перевод с немецкого сделан мной.

Я уезжал поездом «Беларусь». Провожал меня Леша. Было душно, над перроном тек липкий воздух, в котором густо были замешены запахи угольной гари, мазута — застоявшиеся запахи железных дорог. Рубаха на Леше была влажной.

— Послушай, — неожиданно спросил он, — а почему у тебя такое имя — Эрнст?

Когда-то я спросил об этом маму, и она ответила: «Ты обязан этим Степану Савельевичу. В то время мы знали только одного хорошего немца — Тельмана. Степан Савельевич и вспомнил о нем. Тебе дали его имя».

— Так решили родители, — усмехнулся я.

— Да, конечно, — серьезно кивнул он.

Я взглянул на вокзальные часы. До отхода поезда оставалось три минуты. В липком воздухе растекался гул голосов. Внезапно мне остро захотелось увидеть отца, желание это с такой силой охватило меня, что вдруг я увидел пустой перрон, словно освещенный прожекторами, над ним трепетало влажное марево, будто асфальт только что полили из шланга, и по перрону в белой рубахе, зажав зубами трубку, спешил ко мне отец, чтоб сказать нечто важное…

— Прошу в вагон, — сказала проводница.

Леша отпустил мою руку. Я знал: отцу сегодня не до меня, днем он звонил в роддом, и там ему сказали: Вера родила дочь, три килограмма двести граммов, рост пятьдесят один сантиметр.

Поезд тронулся…

Часть вторая ГОРЕЧЬ ДЫМНЫХ КОСТРОВ

Отто Штольц прибыл в Минск в конце ноября 1942 года.

Я сошел с поезда на перроне вокзала этого города двадцать восемь лет спустя дождливым августовским утром.

«Города нет, есть бесконечность развалин, битый кирпич, стены с пустыми окнами и отвратительный запах нечистот, который не могут ослабить даже морозы. Убитый город воспринимается целиком, как единый разлагающийся организм, трупная перхоть лежит даже на уцелевших домах, — законченность облика и тайна, сокрытая в глубинах его. Видимо, города умирают по-разному. Есть живописность развалин, даже их поэтичность, есть солдатская суровость Колизея и плебейский распад — это Минск. Мне пришла удивительная мысль: если на Дрезден, чье небо находилось под моей защитой, упали бы бомбы, хотя это невозможно, но если бы они все-таки упали, то город все равно сумел бы сохранить мужественную строгость своего лица».

В Музее Отечественной войны, куда пошел я в первый же день приезда, висит огромная фотография разрушенного Минска, сделанная как бы с птичьего полета: дома во многих местах напоминают полуобвалившиеся крепостные стены с бойницами, улицы черны от копоти, на них явственно угадывается след гигантского пожара; я так долго смотрел на эту фотографию, что мне показалось, будто шагнул в нее и двинулся по одной из этих улиц; ветер загудел в окнах-бойницах, сметая известковую пыль, она захрустела на зубах, булыжник мостовой был укрыт этой же пылью, словно припорошен снегом, шаги мои тупым эхом по многу раз отдавались в лабиринте руин, серое, с наплывом сажи, небо качалось над головой; в сквере темнели наполовину обуглившиеся деревья, местами с них свисала кора, как обгорелая кожа; меж двух таких деревьев переброшена была перекладина, просмоленная, как шпала, две веревки были намотаны на ней и двое повешенных — он и она — свисали неподвижно, склонив набок головы, у парня на правой ноге не было ботинка, и виден был носок с дырявой пяткой…