На трассе — непогода

Наверное, мне не надо было так глупо себя вести, но разве я мог предполагать, что в моем ответе он сумеет усмотреть противопоставление порядка, бывшего при маме, нынешнему, при Вере? Ничего подобного мне не приходило в голову. Отец не подал виду, что все в нем всколыхнулось от обиды, он дождался, когда уехала Вера, прошел к себе в комнату, где на письменном столе лежало более двадцати трубок — отец не коллекционировал их, он просто любил хорошие трубки, и приятели навезли ему самых разных, от чудесных поделок ленинградского мастера Федорова до солидных, английской фирмы «Данхилл». Он выбрал одну из них, набил табаком и позвал меня.

— Сядь, — попросил он.

Когда я опустился в кресло, он прошелся по комнате, вдоль книжных полок, за ним в стеклах следовало его отражение, и поэтому я видел не только его широкую грудь, на которой была распахнута свежая белая рубаха, стянутая тонкими бордовыми подтяжками, но и спину, немного сутулую, где эти подтяжки образовывали крест; кажется, я уже упоминал, что когда отец сердился, его пышные усы щетинились — это оттого, что он выдвигал вперед верхнюю губу и нервно причмокивал ею.

— Вот что, — сказал он. — Если ты осуждаешь мой брак с Верой, ты бы мог сказать об этом прямо.

— Но я вовсе не осуждаю, — растерянно проговорил я.

Он поморщился, дым трубки попал ему в глаза, и они заслезились.

— Самое скверное, когда такое держат в себе. Оно ведь все равно прорывается, — сказал он и задумчиво посмотрел на свое отражение в стеклах книжных полок. — Я не хотел бы, чтобы меж нами пролегла какая-нибудь тень. Это важно на будущее… Мы оба любим маму…

Да, я знал, что он любил маму. Он встретил ее на войне, и там они сыграли свадьбу в начале сорок третьего, лейтенант Сидоров и медсестра Наденька Ветрова; оба они любили вспоминать, что это была за свадьба — в землянке, при свете коптилки, ночью, в пятистах метрах от немецких траншей. Вскоре после этой свадьбы отца как специалиста-металлурга отозвали с войны на завод, и они уехали в уральский поселок. Он любил ее, это правда, он так ее любил, что за эти годы они стали не просто мужем и женой, но и друзьями, и все же лишь по незнанию годы их совместной жизни можно было бы возвести в идеальный брак. Смутные отголоски неурядиц докатывались до меня еще в детстве, вплоть до исчезновения отца на полгода; меня, естественно, не посвящали в эти передряги, и оставалось только догадываться, что в семье не все ладно. Но я повторяю: он любил эту низенькую рыженькую женщину с синими глазами, и любовь эта была удивительная, в ней сочетались мужское покровительство и отцовская нежность, как к существу слабому, нежному и болезненному; отец так привык о ней беспокоиться, заботиться, что без этого жизнь его оказывалась неполной.

Да, конечно, с Верой отец встретился, когда еще жива была мама, и мне выпал случай — о нем я еще расскажу — убедиться, что встреча эта не деловая, как пытались они оба представить: считалось, что Вера помогает отцу в его диссертационной работе, сейчас я знаю и другое: мама понимала подлинную суть их отношений, к той поре она была безнадежно больна, хотя узнали мы об этом с запозданием, понимала и не препятствовала их встречам, всегда хорошо принимала Веру, а однажды я застал их, когда мама делилась с Верой тайнами своей кухни. Не так давно мне пришла мысль: мама, зная, что жизнь ее обречена, видела в Вере будущую жену отца; мне стало страшно от этой мысли. Конечно, мы часто склонны приписывать близким, которые дороги нам, порывы величайшего благородства, даже там, где на это существует только слабый намек. Но если догадка моя верна, то я думаю — маме не так легко это давалось, и кто знает, сколько терзалась она в одиночестве, но в том-то и была ее сила, что ничего подобного она не выказывала, жизнь научила ее сдерживать себя и молчать, хотя порой я думаю — это было ее несчастьем, на которое осудило ее время, и в наши дни вряд ли кто из моих сверстников мог бы признать такое качество достоинством.

Отец вынул изо рта трубку, сжал ее в кулаке с такой силой, что мне почудилось — отполированный темный бриар «Данхилла» треснул в его пальцах.

— Мне не нравится, — сказал он, — что ты сейчас занялся Отто Штольцем.

— Почему, отец?

— Ты выглядишь не очень красиво, Эрик. Получается так: прежде ты молчал и мало интересовался этой историей, а теперь, когда мы поженились с Верой, ты спохватился.

— Но я думал об этом и раньше.

— Одно дело — думать, другое — действовать. Ты дал мне повод размышлять: в тебе пошатнулось доверие к нам. Вот, мол, образовалась новая семья, и ты решил, что можешь стать в ней чужаком, и потому кинулся разыскивать своих родственников.

— Ты сейчас выдумываешь, отец, — сказал я.

— Боюсь, что нет. Ведь я молчал об этом долго. Я всегда считал тебя своим сыном, других детей у нас с мамой не было.

— Честное слово, здесь нет никакой связи, — поспешил я его успокоить.

— Есть… если учесть, что у нас с Верой будет ребенок.

Я вздрогнул. И тут же понял: отец уверен, что я об этом знал раньше, хотя сообщение его было для меня новостью.