На трассе — непогода

Мы долго шли по тропинке и остановились у старой сосны, кора на ней бугрилась серо-коричневыми наростами, а меж ними тянулись, краснея, тонкие и нежные прожилки, как кожица на зарубцевавшейся ране, и мне показалось, что именно этими прожилками сосна чувствует мороз и оттого сухо покряхтывает; ветви ее были напряжены, на них покоились тяжелые глыбы слежалого снега, и было такое впечатление — если добавить на каждую ветвь хотя бы по снежку, то сосна не выдержит и осыплет снег на ограды могил. Нечто близкое этому происходило с отцом: высокий, с погасшей трубкой в сжатых, посиневших губах, он был бледен, иней на его усах и ворсе воротника только усиливал эту бледность, но лицо не застывшее, каждая черточка на нем полна напряжения; и я понял, почему он остановился у сосны, — ему достаточно сделать шаг или еще какое-нибудь движение, и тогда он может не выдержать скопившейся в нем боли. Мы постояли немного, и я подумал: сейчас выйдем за ворота, там в машине нас ждет Вера, поэтому лучше всего сказать отцу о моем решении здесь, — может быть, это отвлечет его.

— Отец, — сказал я, — ты знаешь, я решился раскопать историю с Отто Штольцем.

Он ответил не сразу, несколько раз глубоко вздохнул, потом спросил:

— Каким образом?

— Я напишу письма… Да ведь и сам посуди: где-то должен быть мой брат, если он жив. И еще я подумал: в Минске наверняка есть люди, которые все это помнят.

Он опять молчал долго, его скуластое лицо с крупным прямым носом вытянулось.

— Ты сам… ты сам не представляешь, что затеял, — с трудом произнес он.

Может быть, он сумел в то мгновение представить, через что придется мне пройти; он-то отлично знал: если прошлое откроет свои шлюзы, то не каждый устоит перед потоком кровавых кошмаров, людских страданий, обесчещенных душ; а может быть, — так показалось мне поздней, — он подумал: а если круг замкнется и я найду тех, кого принято называть родными, тогда уж не буду так близок ему; я знал, что он боялся потерять меня, я был его сыном и не имел права уйти от него, особенно сейчас, спустя год после кончины матери.

— Ты твердо решил? — спросил он.

— Когда-то ведь надо все это узнать, отец.

— Да, да, — кивнул он. — Это твое право.

Я отправился в путешествие только в конце августа, к этому времени закончена была переписка с официальными учреждениями, получены адреса, документы; сначала я должен был поехать в Минск — именно там некогда разворачивалось основное действие этой истории, и я теперь знал, что смогу встретиться с очевидцами; потом путь лежал в тюрингский город Эйзенах, через Берлин и Дрезден, вызова туда я не получил, и пришлось прибегнуть к индивидуальному туризму; впоследствии я убедился, что это хорошая форма путешествия: ты сам составляешь маршрут, и тебя возят именно туда, куда ты хочешь. Вот на все это я и потратил свой первый в жизни отпуск.

До моей отправки произошло немало событий, но я не буду о них подробно рассказывать, хотя к некоторым из них придется вернуться, сейчас же мне не терпится перейти к главному, ради чего я и сел за эти записки, но все же кое-что нужно вспомнить, так как без некоторых деталей не ясно будет дальнейшее.

У меня испортились отношения с отцом. Никогда бы не подумал, что этот уравновешенный и довольно трезво мыслящий человек так болезненно отнесется к моему решению заняться раскопками прошлого. Правда, он не сразу высказал свое неудовольствие, он молчал до тех пор, пока к нам по почте не стали приходить ответы на мои запросы.

Стычка произошла неожиданно и, казалось бы, началась совсем по другому поводу. Вера не переехала к нам совсем: у нее была однокомнатная квартирка на Масловке, это не так уж далеко от нашего Останкина, в той квартирке она и осталась, перевезла только часть необходимых вещей, приходила, чтобы сделать уборку или в чем-нибудь помочь отцу. Он иногда не появлялся в Останкине, и я понимал, что отец оставался ночевать у Веры. Наверное, им нравилось так жить.

И вот случилось так, что однажды вечером, когда мы сидели втроем на кухне, пили чай, отец сказал:

— Мы решили: наш «Темп-6» перевезем к Вере, а сюда купим что-нибудь побольше. Цветной не стоит — еще не совершенен. Лучше бы «Горизонт» или «Электрон». Как думаешь? — обратился он ко мне.

Прежде, при маме, у нас был такой порядок: если нужно было что-нибудь приобрести в дом, мы обсуждали это втроем, и только когда все были согласны, решали. Вообще-то мы с отцом частенько сговаривались, чтоб суметь обработать маму, а она, конечно, как всякая хозяйка, была несколько консервативна.

Я знал, почему отец так решил с телевизором: он был страстным болельщиком хоккея и футбола и, когда оставался у Веры, не мог пожертвовать своей страстью.

— Мне все равно, — ответил я.

— Не понял? — насторожился отец.

— Но ведь ты же сказал: «Мы решили».