На три сантиметра взрослее

Теперь вот страшно. Начинает казаться, что со мной происходит то же самое, что с Венькиным отцом. Как-то я наблюдал за ним на родительском собрании. Он выступал, мило улыбался, все он делал так, как сделал бы хороший человек: приглаживал шевелюру, со вниманием выслушивал возражения — но все равно заметно было, что он гад, что всех дома тиранит, что Веньку никогда не отлупит между делом, а обязательно к кровати привяжет. Но может, мне это видно было, потому что я знал, какой он? Нет, этого не скроешь! Он старался, разводил руками, как миляга, а родительница одна — рядом со мной сидела — насмешливо улыбалась. Не скроешь! Может, и со мной то же самое: прикидываюсь, а всем уже давно видно.

Советчик мой прекращает давать советы — смотрит с одним и тем же напряженным выражением лица или ни с того ни с сего начинает презрительно улыбаться, а то еще смотрит так грустно, так сочувственно: пропащая твоя душа!

И ничего мне не удается, что бы я ни делал: я подхожу к Кочевнику, чтобы сообщить, что не поеду в Москву, а он мне слова не дает сказать, конфузится — это он-то, насмешливей человека я не знаю — и начинает молоть какую-то чепуху; потом и вовсе меня избегает — делает вид, что не замечает, даже когда мы идем навстречу друг другу.

Но самое неприятное, что со всех улиц сбегаются собаки, чтобы полаять на меня. Как будто я единственный прохожий. Как-то за каких-нибудь полчаса меня облаивают три собаки. Нужно что-то делать.

Я завожу с Улановским разговор о справедливости.

— Как ты думаешь, — спрашиваю я, — откуда она берется, несправедливость?

— От несправедливых поступков!

Улановский удивлен, что я этого не понимаю. И доволен: все же посвятил меня в тайны жизни.

— А что, — спрашиваю я, — есть люди, которым нравится совершать несправедливые поступки?

Улановский находит разговор важным — отодвигает свои бумаги, он готов не заниматься своим учебником: я так редко даю ему возможность заронить в мою душу что-то стоящее.

— Сложный вопрос. Большей частью люди совершают несправедливые поступки, полагая, что они справедливые. Ну, есть еще такие, которые считают, что несправедливость — нормальное явление. Как тебе объяснить?.. Они считают, что мир таков, и не им его переделывать…

— А вы с Павлом Егоровичем?

— Ты меня, кажется, знаешь, — говорит Улановский. Сейчас он похож на моего названого: когда они огорчаются, у них нос длинней становится. — А Павел Егорович — милейший человек и трудяга. Что ты к нам имеешь?

— А как ты, — спрашиваю я, — такой поступок находишь: талантливый человек, занявший первое место на олимпиаде, никак не отмечен, а в Москву как «лучший математик» еду я. Этот несправедливый поступок откуда взялся?

Улановский начинает ходить по комнате. Он поглядывает на меня с опаской, как будто я собираюсь в него из рогатки выстрелить. Он подбирает слова, а потом как бы зачеркивает и начинает сначала. Трудное дело: нужно мне доказать, что некоторые несправедливые поступки сами собой совершаются — ну, так, как травка на лугу растет: зеленеет, и все.

Я должен понять Павла Егоровича. Сколько ему на ремонт школы было выделено? Шестьсот рублей. А сколько требовалось, чтобы такую школу, как наша, в порядок привести? Пять тысяч! Ведь фасад уже был до того замызганный, что ни одну комиссию нельзя было за километр подпускать.

— Я сделал почти невозможное, — говорит Улановский, — я эти пять тысяч на заводе в порядке шефской помощи выбил. Из них две тысячи наличными. Эх, ты не поймешь, что это значит. Вот Павел Егорович и решил хоть как-то отблагодарить. Разве это так уж страшно?

— Вот и выросла травка, — говорю я.

— При чем тут травка? Не умничай! Хотя я себя сейчас поставил на место того парня, который на олимпиаде отличился. Он что, не в чести?

— Строптивый человек, — объясняю я, — Нагрубить может. Если что не по нем, молчать не станет.

— Ну вот, видишь. Он же сам виноват. Как можно отличать грубиянов!

— За успехи в математике, — подхватываю я.

— Ладно! — говорит Улановский. — Не думай, что ты один это понимаешь. Иди. Я сейчас буду по телефону говорить. Как фамилия этого парня?

На телефонный аппарат Улановский смотрит с отвращением: кажется, нелегкое дело я ему задал.

В другой комнате я прислушиваюсь.

— Здравствуйте, дорогой Павел Егорович! Хочу вас порадовать: я раздобыл для вас трубы…

Дальше я слушать не могу — ухожу на кухню: наведение справедливости, знаете ли, щекотливое дело.

В этот же день у мамы с Улановский происходит разговор о случившемся — я по лицам их вижу. Вырабатывали, конечно, линию поведения. Скоро я узнаю, что это за линия.

Перед сном мама заходит ко мне в комнату.

— Что это у тебя такой вид, как будто ты все лучше других понимаешь?

— Да? Не знаю, какой у меня вид: я читаю.

— А я вижу. Не вздумай воображать! Между прочим, Улановский мне сегодня сказал, что в тебе очень развито чувство справедливости. Мы рады за тебя.

— Завтра постараюсь еще чем-нибудь вас обрадовать.

— Не ломайся! Вот тебе пять рублей. Только учти, когда у тебя не станет матери, ничем твоя справедливость не будет вознаграждаться.