На три сантиметра взрослее

Она целует меня и сразу же суровеет: не слишком ли прав я оказался?

— Ты будешь последним дураком, если вздумаешь из-за этого задирать нос перед нами.

Уходит. Я смеюсь: отпустило, легче задышалось. Кажется, можно жить. А вот и мой советчик объявился. Наконец-то. Что скажешь? Не отвечает. Зашла посидеть молча.

По радио передают увертюру к «Севильскому цирюльнику», вон по улице бежит песик, добродушное создание, замечает меня, но и не думает лаять, он бескорыстно виляет хвостом — все это приметы везучего дня. А тут еще меня нагоняет мужественный шестиклассник, Генка Щукин, так мы его теперь будем называть, — и протягивает мне яблоко. Теперь мы с ним в большой дружбе, и я чувствую, что он готов сделать для меня почти невозможное.

Но главное везение впереди, а пока так себе, мелочи: Кочевник первый здоровается со мной — видно, он это решил заранее, — на следующей перемене он доводит задуманное до конца: нагоняет меня в коридоре и бормочет:

— Слушай, не так уж важно, кто поедет в Москву.

— Ты поедешь! — Он опять конфузится. Я его понимаю.

Что еще? В этот день обнаруживается, что парта, за которой я сижу, приятна на ощупь; на Виктории в этот день новые туфли; Улановский едет в командировку — и в пятом часу я выхожу из дому, чтобы купить ему в дорогу колбасы. В магазине, что рядом с нашим домом, такой, как нужно, не оказывается, я иду в другой магазин. Итак, начало пятого — время главного везения; я сворачиваю за угол: развороченная мостовая, две кучи щебня, привезенные для ее ремонта, и метрах в двадцати две фигуры, прислонившиеся к клену, — Генка Щукин и Андрюша Колесников. Чтоб Генка не лягался, Андрюша зажал его ноги своими, чтоб не мог вырваться, обхватил его одной рукой и — щелк да щелк, отпускает шалабаны. Я встречаюсь взглядом с Генкой, и вот тут, когда становится ясно, что отступить просто невозможно, мой советчик начинает беспокоиться, раньше мне не приходилось ее видеть такой суетливой. Каких только она мне советов не дает, пока я приближаюсь к Андрюше.

Улановский:

— Ты что, по-прежнему увлекаешься защитой посторонних?

— Да нет. Это для собственного удовольствия.

Он спокоен, но это только видимость: плешь выдает — покраснела. Я опасаюсь, что он сейчас ринется в школу выяснять, кто это разбил мне голову. На повязку с проступившей над правым глазом кровью они с мамой смотрят с одинаковым видом: будто эта повязка сейчас заговорит и все им растолкует.

Мама (в третий раз):

— Я пытаюсь понять и не могу: как это можно изо всех сил запустить камнем в голову человека? Три сантиметра правее — и он бы тебя убил. Что сказала врач?

— Не волнуйся ты так. Я первый начал.

Ее почему-то сердит то, что я говорю «я первый начал». Она отходит к окну. Мы с Генкой в самом деле начали первыми: после того, как Андрюша ткнул меня под ложечку так, что не охнуть. Генка начал обстрел с кучи щебня, а я поддержал. Андрюша всего раз запустил в меня — и вот. Но сейчас я уже молодцом.

— Так что же сказала врач?

— Это был мужчина. Ничего не сказал. Только наложил швы.

Вечером начинаются визиты.

Наташа:

— Юра, но ты хоть раз ему съездил?

— Съездил, конечно, но не так удачно.

— Ну, ничего, — говорит она. — Все-таки ты ему тоже съездил.

Владик с ней согласен. Мне вспоминается, что в этом семействе два одинаковых чемодана, — я улыбаюсь, провожая их к двери.

Тут же я впускаю моего названого. Этот является ко мне, как к имениннику. Он молча целует меня. Наверно, по дороге решил, что вот так и должен поступить названый брат.

— Кажется, к тебе собирается Виктория.

Никак не пойму, как это мой названый все узнает: сведения к нему сами стекаются.

— Ты больше ничего не знаешь?

— Колесников хромает. Ты ему здорово угодил в коленку.

Сидит молча: похоже, чего-то ждет. Интересно, чего? Наверно, что я вызову на бой Теофило Стивенсона. Он считает, что самое время это сделать: в глазах спокойная гордость за меня.

А вот и Виктория. Проходит в комнату и, прежде чем сесть, смотрит зачем-то в окно.

— Я должна была это предвидеть. И что меня дернуло тогда тебе такое сказать!

Глаза блестят, и уж в них-то никакого сожаления, в них даже какие-то искорки появляются: что-то во мне она разглядела, вот только сейчас. Ее глаза мне больше нравятся, чем разговоры о несовершенстве педагогики. А какие советы давала! «Не торопись!», «Подходи спокойно!», «Нападение должно быть неожиданным!» — тактик нашелся. А Андрюша взял и ткнул меня под ложечку. Переменить советчика, что ли? Мне тактик хороший нужен. Не могу же я каждый раз подставлять голову. Вот болит. И чего это она все в окно поглядывает? Ах, вон оно что — муж на улице ждет. Она месяца три как вышла замуж. Никак не могу привыкнуть. Что ж тут особенного? Не за меня ж ей было замуж выходить.

— До свиданья, мой мальчик!

«Мой мальчик» — это уж чересчур. Дала все-таки маху. Это с ней редко случается. В глазах все еще искорки — она взволнована. И что она такое во мне разглядела? По-моему, ей тоже хочется спросить: а ты ему съездил? Не знаю, какие у меня дальше будут советчики, но таких красивых, как эта, уже не будет — это точно.