На цыпочках

— Не может, — проникновенно сказал полковник, — десант не делает ошибок: десант не имеет на это права. Вы понимаете, не имеете права на ошибку? Все имеют право на ошибку, все имеют право, все, кроме нас. Вы чувствуете, насколько это благородно, насколько это возвышенно? — полковник подошел ко мне, он обнял меня за плечо, а другой рукой сделал плавный жест, как бы показывая мне какой-то обширный и прекрасный пейзаж. — Без права на ошибку, — мечтательно сказал полковник, — чтобы все были спокойны, чтобы никто не волновался.

— Да, это конечно, — согласился я, — но в моем случае...

— Не думайте об этом, — сказал полковник, похлопав меня повыше локтя, — не думайте: не мучьте себя и вообще не создавайте паники.

Полковник в задумчивости прошелся по камере.

— Но вернемся к нашим баранам, — полковник повернулся и стегнул стеком по голенищу. — Итак, при всей правдивости своих показаний, сержант-десантник Шпацкий вам верит. Такой, на первый взгляд, странный дуализм проистекает из тех исключительно тяжелых условий, в которых ему, нет — всем нам, приходится работать. С одной стороны, симпатия, дружба, гуманизм — с другой стороны, может быть, преувеличенное, ну, обостренное, я бы даже сказал, болезненное чувство долга; но, прошу заметить, чувство долга. Такова, так сказать, психологическая подоплека его заявления. И тем не менее он верит вам. И я верю, вы понимаете?

Я ничего не понимал: если верит, то в чем же дело? Зачем он тогда так держится за свои показания. Ну хорошо — презумпция невиновности; но, с другой стороны, понял, что ошибка, ну и скажи, что, дескать, ошибка, а тогда уж никакой презумпции невиновности, поскольку я их ни в чем не обвиняю.

Но тут полковник опять напомнил мне о прессе и о гарантиях, так что и презумпция невиновности ничего не изменит.

— Ну как? Согласны ли вы выполнить свой гражданский долг, как мы выполняем свой, военный? — спросил полковник. — Я открыл свои карты, а теперь ваше слово.

— Полковник, а как?.. Что я должен для этого сделать?

— Сознаться, — твердо сказал полковник.

— Как?! Но ведь вы же говорили, что вы мне верите, полковник, — возмущенно сказал я.

— Разговор идет о вашей совести, которую вы должны облегчить, и о вашем гражданском долге, который вы должны исполнить, — резко сказал полковник, — и при чем тут моя вера?

— Нет, полковник, — сказал я, — я никого не убивал и сознаваться в этом не собираюсь.

— Так, — сказал полковник и сел на кровать. Наступило молчание. Я тоже сел на свою кровать и задумался. Я думал о том, какая странная и неразрешимая сложилась ситуация.

«Как же это получается? — думал я. — Я абсолютно невиновен и все верят мне и даже сочувствуют, и ничего сделать не могут, потому что так трагически сложились обстоятельства: и презумпция невиновности, и гражданский долг, и гарантии...

А жена? — внезапно вспомнил я. — Как же это я забыл о жене? Вот она в последний раз сказала, что не уверена, что не берется утверждать и так далее, но на самом деле?.. Верила она мне тогда или нет? Верила она, что это — я? Нет, — с надеждой подумал я, — нет, конечно же, она мне не верила, ведь она никогда мне не верила. А может быть, и она верила? Может быть, она и раньше мне верила? Верила, но смотрела на это сквозь пальцы. Ну там из чувства долга или из-за какой-нибудь презумпции, мало ли их, этих презумпций, может быть, их очень много. Может быть».

Мне стало очень горько от этих мыслей, но все же у меня еще сохранялась очень маленькая, совсем слабая, надежда на то, что вдруг это не так, что, может быть, все это — только моя пустая мнительность, и я боялся спросить полковника, — ведь если он своим ответом разрушит и эту мою последнюю надежду... Но я все-таки набрался мужества и, задержав дыхание, спросил:

— Скажите, полковник, — спросил я, чувствуя, как подпирает воздух, скажите, — спросил я, — а моя жена... она тоже... она верит мне?

— Ваша жена-а-а... — сказал полковник, внимательно глядя мне в глаза, — ваша жена, — и, как мне показалось, он прочитал эту последнюю надежду в моих глазах, — ваша жена. Ну как вам сказать? — сказал полковник. — Н-нет — не думаю, — сказал полковник, — не думаю, она вообще настоящая гражданка — вы должны быть достойны своей жены.

Полковник потупился в пол и стал гнуть свой стек. Так он сидел и гнул и некоторое время ничего не говорил, а потом отложил стек, как-то поощрительно посмотрел на меня и спросил:

— Ну как, может быть, все-таки сознаемся, а?

Я почти решился, — мне было нечего терять.

— Скажите, полковник: а что мне за это будет? Ну вот, если я сознаюсь?

— Давайте не будем торговаться, — сказал полковник, — не будем торговаться, а будем принципиальны. Ну я в последний раз вас спрашиваю: сознаемся или нет?

— Нет, — сказал я.

— Вот как, — прищурился полковник, — вот вы как? Приняли мое предложение играть в открытую, выведали у меня под этим соусом все тайны, а теперь на попятную? Как говорится, в кусты? Мое, мол, жилище с краю и так далее, и тому подобное... Значит, так? А как же в таком случае entre nous?

— Что, антрну? — не понял я.